Правда и мифы о Ермаке в трудах М.К. Козыбаева. Летописные источники о Ермаке как культурно – историческая память Нижегородские летописи о ермаке

Основным памятником сибирской литературы 1630-х гг. является Есиповская летопись. Свое название она получила по имени автора - «Савва Есипов», зашифрованному в конце почти всех известных списков. Здесь же зафиксировано и время окончания работы автора над летописью: «лета 7145 (1636) сентября в 1 день».
Кроме имени, о Савве Есипове почти ничего не известно. Запись, оставленная им на одной из книг Софийской библиотеки, свидетельствует, что в 1630-х гг. Савва Есипов был дьяком Тобольского архиерейского дома: «Лета 7148-го (1639) декабря в 31 день приложил сию книгу, глаголемую Рай, преосвященный Нектарей, архиепископ Сибирский и Тобольский, в дом Софеи Премудрости Божии, строена на софейские на домовые на казенные деньги, подписал архиепископль диак Савва Есипов». В начале 1640 г. он подписал вместо казначея Сергия отпись о приеме после архиепископа Нектария Софийской домовой казны.
Эти немногие факты говорят о том, что Савва Есипов был архиепископским дьяком (т.е. главой архиепископской канцелярии) во время пребывания в Тобольске архиепископа Нектария (1636 – 1640). Однако приехал в Сибирь он значительно раньше. Именно дьяк Савва Есипов вместе с «архиепископским приказным» Максимом Трубчаниновым, получает 200 рублей после смерти Макария в 1635 г. «для его архиепископского помину и на всякие расходы». Он же в описи имущества Софийского дома перед прибытием Нектария составляет «Роспись … софейских оброчных крестьян». Следовательно, при Макарии он занимал тот же высокий пост. В 1638 г. Нектарий упоминает его в своей жалобе на людей Софийского дома, служивших там до него, выделяя Савву Есипова как единственного, кто не строит козней против архиепископа: «Да и софийские, государь… дворовые люди, старци, дети боярские и певчие дьяки, кроме старого дьяка Саввы Есипова, умышляют на меня, богомольца твоего…». Неясно, что имел в виду Нектарий под словом «старый»: возраст ли Есипова или только то, что он не относился к новоприбывшим (с Нектарием) служителям.
Существует традиционное мнение, что Савва Есипов был родом из Новгорода и приехал в Сибирь вместе с первым архиепископом Киприаном, назначенным на Тобольскую кафедру из архимандритов Новгородского Хутынского монастыря. Но вопрос о происхождении и родословной Саввы Есипова легче будет разрешить, когда найдутся документы о времени его приезда в Сибирь. В настоящее время говорить о его новгородском происхождении не приходится. Скорее всего, он приехал в Тобольск позднее, вместе с преемником Киприана Макарием. Известно, что Макарий заменил в Софийском доме многих служащих людьми, привезенными им из Руси, что вызывало недовольство и жалобы софийских детей боярских и старцев (Буцинский П.Н. Сибирские архиепископы…). Во всяком случае, при Макарии Савва Есипов, несомненно, занимает должность архиеписокпского дьяка и остается в ней при новом архиепископе Нектарии. (Возможно, что род Есиповых занимал видное место среди сибирской администрации: позднее, в 1669 – 1678 гг., некий Борис Есипов был подъячим Приказа купецких дел с окладом в 20 рублей, а в 1690 г. он же занимал должность подъячего Скорняжной палаты с высшим окладом в 30 рублей; оба этих учреждения существовали при Сибирском приказе. См. Протоколы Общества истории и древностей Российских от 4 февраля 1887 г. (сообщение Н.А. Попова о Приказе купецких дел) \\ ЧОИДР. 1887. Кн. 4. С. 3)

Создание летописи является результатом осознания собственного единства - страны, народа, области, княжества - и одновременно осознания собственных отличий, особенностей. «Особенность» Сибири осознавалась в правящих кругах Русского государства с первых лет ее присоединения, что сказывалось прежде всего на системе управления Сибирью, значительно отличающейся от системы управления другими русскими областями. С первых лет после похода Ермака правительство стремилось создать непосредственно в Сибири административный центр, главенствующий над другими уездами и контролирующий деятельность местных воевод; в очень скором времени таким центром стал Тобольск, построенный неподалеку от старой столицы Сибирского ханства и унаследовавший от нее политические и административные связи и отношения.
Особое положение Тобольска, превращающее его в «стольный город Сибири», тем более после создания в нем архиепископской кафедры, в значительной мере должно было способствовать возникновению и укреплению областнических взглядов в среде сибиряков, воспринимавших Сибирь как особое государство. Такое восприятие поддерживалось также тем, что в связи с руководящим положением Тобольска первыми (главными) воеводами сюда назначались обычно наиболее родовитые представители боярства, близкие к царскому двору, нередко находившиеся в родстве с царствующим домом. В результате «широкие полномочия, которыми правительство наделяло тобольских воевод, и подчинение им прочих воевод Тобольского разряда, при знатности их происхождения, создавали им в Сибири особый ореол власти. В глазах сибиряков тобольский воевода нередко заслонял собою фигуру далекого царя на Москве» (Бахрушин С.В. Воеводы Тобольского разряда в ХVII в. \\ Научные труды. Т. 3, ч. 1. С. 262)
В первой половине XVII в. восприятие Сибири как «особой» земли получило и официальное закрепление. В феврале 1636 г. царь и патриарх утвердили Синодик ермаковым казакам, который теперь стал произноситься не только в Тобольске, но и в Москве. Через год, в феврале 1637 г., был создан особый Сибирский приказ, ведавший всем управлением Сибири - вопросами судебно-административными, финансово-податными, таможенными, военными и в известной мере даже дипломатическими (История Сибири. Л., 1968. Т. 2. С. 124). Вне сферы его полномочий оставались только политические дела; в остальном вся Сибирь находилась в исключительном ведении администрации Сибирского приказа.
Создание Есиповской летописи в сентябре 1636 г. стоит в ряду официальных мероприятий, которые проводились в связи с осознанием специфики Сибири и, в свою очередь, укрепляли ее. Судя по этим мероприятиям (утверждение местных святынь, создание особых органов управления, составление собственной официальной истории), Сибирь в 30-х годах XVII в. воспринималась как особая страна внутри Русского государства; местное летописание возникает именно в этот период.
История страны понимается Саввой Есиповым прежде всего как история политическая. Внимательно приглядевшись к содержанию памятника, мы можем выделить круг вопросов, которые в первую очередь интересуют автора. В него входит вопрос об управлении Сибирью, о последовательной смене местных князей и царей (в описании дорусской Сибири) и русских воевод в разных городах, в первую очередь в Тобольске. (Наиболее ярко вопрос об истории управления Сибирью освещается в более поздней, распространенной редакции Есиповской летописи); кроме того, Есипов отмечает центры русского владычества в Сибири - взятые казаками и основанные ими городки и остроги (на этой основе позднее создается специальное Описание о городах и острогах Сибири); наконец, одним из основных для Есипова является вопрос об утверждении христианства в Сибири и о борьбе христианства с местными религиями (язычеством и мусульманством).
Сочетание этих вопросов дает возможность говорить именно о политическом аспекте всего сочинения Саввы Есипова. Традиционное, утвердившееся в сибиреведческой литературе мнение об основном содержании Есиповской летописи как об истории христианского просвещения Сибири не противоречит такому выводу, но существенно ограничивает понимание памятника. Нельзя забывать, что христианство, прежде всего православие, на протяжении всего русского средневековья является одним из основных аспектов государственной деятельности. Наиболее ярким примером того, как явления внешней и внутренней политики прикрывались чисто религиозной оболочкой, в XVII в. была церковная реформа царя Алексея Михайловича. Особое значение приобретает христианство в борьбе за независимость Русского государства: оно делается знаменем широких масс в борьбе с «неверными» - во время татарского нашествия, при борьбе с Казанским и Крымским царствами, в Смутное время. Утверждение христианства в Сибири для автора Есиповской летописи означает утверждение здесь именно русской власти, единственно правильной и потому единственно законной.
Есипов изображает присоединение Сибири к России, подчинение ее «христианскому царю» фактом, заранее предрешенным. Разгром Кучума с его войсками предопределен божественным провидением за его грехи и «гордость». Отряд Ермака представляется «мечом обоюдуострым», исполняющим волю Бога.
Такое обоснование причин исторических явлений типично для провиденциализма - средневековой «философии истории», детально охарактеризованной И.П. Ереминым при анализе Повести временных лет (Еремин И.П. «Повесть временных лет» как памятник литературы // Еремин И.П. Литература Древней Руси. М., 1966. С. 42-97).
Основные положения этой философии сохраняют свою силу на протяжении всего периода средневековья и находят своеобразное отражение в Есиповской летописи - памятнике XVII в.
Объяснение событий с провиденциальной точки зрения продолжает господствовать и в исторических сочинениях XVII в. В этом плане Савва Есипов не представляет исключения среди огромного большинства своих современников-писателей. Но провиденциализм авторов сочинений о Смутном времени, например, в значительной мере просто дань традиции, стереотипный книжный оборот, над которым мало задумываются; объясняя современные события «Божьей волей», писатели Смутного времени постепенно все больше постигают реальные, земные силы, влияющие на ход истории. Провиденциализм автора Есиповской летописи носит несколько иной характер; в частности, он тесно связан с необходимостью доказывать права Русского государства на обладание Сибирью. О том, что такой вопрос стоял перед русским правительством XVI в., свидетельствуют дипломатические наказы послам; в них официально обосновывается право русского государя на титул «веса Сибирскиа земли повелитель» и на ее подчинение(Преображенский А.А. Русские дипломатические документы второй половины XVI в. о присоединении Сибири // Исследования по отечественному источниковедению: Сб. ст., посвященных 75-летию профессора С.Н. Валка. М.; Л., 1964. С. 383-390).
Автор Есиповской летописи, отражавшей хотя и официальную, но все же лишь местную точку зрения на события, не мог оперировать той же системой доказательств, что и московские дипломаты; вопрос о закономерности присоединения Сибири к России он облек в доступную ему форму. Такая система доказательств была традиционна для русских исторических сочинений и, по-видимому, соответствовала взглядам не только Есипова, но и его читателей.

Причины падения Сибирского ханства Есипов осветил во вступительной части к своему сочинению, рассказав о царствовании Кучума. Указав здесь на «Божью волю» как на основную движущую силу событий, в дальнейшем при рассказе о конкретных событиях он только изредка отдельными фразами напоминает читателю об этом. Само же определение причин, вызвавших «Божий гнев», носит у Есипова явно моралистический характер: среди них он называет «неверие» Кучума и его «гордость», т. е. те качества человеческого характера, которые наиболее резко обличались христианской церковью.
Моральная оценка событий сопровождает и все дальнейшее изложение. Действия русского отряда ни разу не вызывают у Есипова никакого порицания: исполнение высокой миссии «божественного орудия» само по себе предопределяет только положительный характер их изображения. Поэтому гораздо интереснее проследить авторское отношение к противникам русских - местным сибирским народам.
Говоря о них, Есипов употребляет в своем сочинении разные определения: в одних случаях он очень четко разделяет все народы по национальностям (татары, остяки, вогуличи и т. п.), в других - всех без различия называет «погаными».
Если проследить сферу употребления обоих определений, то мы увидим, что они тесно связаны с авторской оценкой действий противников Ермака. Термин «поганые» применяется Есиповым в тех случаях, когда местное население выступает против русских - при описании битв, внезапных каверзных нападений: «Погании же на берег приидоша... Казацы же на брег взыдоша и мужески на поганых наступающе, и в то время бысть смертьное поражение поганым, и вдашася погоним невозвратному бегству»; казаки «видевше таково собрание поганых, яко битися единому з десятию или з дватцатию поганых...» (Сибирские летописи. СПб, 1907, с. 128; далее ссылки на это издание); «...стражу ж утвердиша крепце от поганых, да не яко змии ухапят окаяннии» (с. 133); «Ермак же з дружиною своею погна в след поганых и достигоша их, и бысть с погаными брань велия на мног час; погоним же на бежение устремишася» (с. 135-136).
Другой областью употребления термина «поганые» являются официальные документы, пересказанные в Есиповской летописи: Киприан «повеле разпросити Ермаковъских казаков, како они приидоша в Сибирь, и где с погоньшм были бои, и ково где убили погании на драке. Казаки ж принесоша к нему написание, како приидоша в Сибирь и где у них с погаными бои были, и где казаков и какова у них имянем убили» (с. 163).
Во всех остальных случаях - при описании быта местных народов, их отношений с русскими (в том числе подготовки к битве, но не самой битвы), даже при описании их религиозных верований, когда язычество и магометанство противопоставляются православию, - Есипов не употребляет термина «поганые», каждый раз говоря о конкретных народах или же обобщенно - о «многих людях»: «...прииде во град Сибирь остяцкой князь имянем Бояр со многими остяки, принесоша ж Ермаку с товарищи многая дары и запасы, яже на потребу. По нем же начата приходити тотаровя мнози з женами и з детми и начаша жити в первых своих домех» (с. 134-135); Кучум «посылает во всю свою державу, дабы ехали к нему воинстии людие во град Сибирь и противо руских воин ополчились. В мале же времени собрашася к нему множество татар и остяков и вогулич и прочая языцы, иже под его властию» (с. 126); «По сих же реках жителства имеют мнози языцы: тотаровя, колмыки, мугалы, пегая орда, остяки, самоядь и прочая языцы. Тотаров[я] закон Моаметов держат; колмыки же которой закон или отец своих предание [держат] не вем... Пегая ж орда и остяки и самоядь закона не имеют, но идолом покланяются и жертвы приносят, яко Богу, волшебною же хитростию правяще домы своя всуе» (с. 111).
Таким образом, противников русских Есипов может оценивать и положительно, и отрицательно в зависимости от того, как в данный момент они действуют по отношению к отряду Ермака, представляющему Русское государство, - вредят ему, помогают или нейтральны.
Конкретность оценок у Есипова, зависящая от контекста рассказа, находит соответствие в приемах летописных оценок, прослеживаемых при анализе ранних летописей. Отношение к событию у древнейшего летописца также всегда конкретно. Очень редко, только в «похвальном слове» после смерти того или иного князя, он дает оценку вообще, в целом. Во всех других случаях он рассматривает по отдельности каждое действие, исходя из своего понимания пользы для Русского государства. Хорошо, по мнению летописца, лишь то, что приносит пользу Руси, плохо то, что наносит ей вред. С этой точки зрения он рассматривает каждый поступок того или иного князя, не задумываясь над несовпадением собственных оценок (Еремин И.П. «Повесть временных лет» как памятник литературы. \\ Еремин И.П. Литература Древней Руси. М., 1966. С. 52-54)
Противоречивость оценок в дошедших до нас летописных сводах чаще всего объясняют следами работы различных редакторов. Фрагментарность летописи, создающаяся системой изложения материала по «летам», позволяет позднейшему писателю не только приписать новые, современные ему известия, но и отредактировать текст своего предшественника, заменяя отдельные статьи, дополняя их по другим источникам или совершенно убирая то, что его не удовлетворяет. При этом текст, окружающий редактируемые части, существенно не изменяется. Тогда и получаются те «стыки» разных редакций, отражающие движение летописного текста, которые позволяют выделить в составе сводов не дошедшие до нас летописи. Именно по этому пути идут историки нашего летописания, продолжающие работу А.А. Шахматова.
Однако те следы редакторской работы разных времен, которые отмечали ученые в летописных сводах, могли сохраниться, по-видимому, прежде всего потому, что ориентация на задачи отдельного рассказа, фрагмента, а не всего большого сочинения, была характерна не для одного какого-либо писателя, а вообще для художественного метода древнерусских исторических сочинений до XVI в.
Наблюдения над конкретностью оценок в Есиповской летописи позволяют сделать вывод о том, что зависимость их от контекста непосредственного рассказа о событии и некоторая противоречивость совсем не обязательно является качеством только летописных сводов и непременным следствием позднейшей редакторской работы. Написанная одним человеком, Есиповская летопись основной редакции в большинстве списков сохранила все детали изложения, стилистику, систему сопоставлений и оценок, принятую ее автором. В ней нельзя заметить каких-либо следов позднейшей редакционной правки, и это лишний раз свидетельствует об ориентации на отдельный рассказ как общем принципе древнерусских исторических сочинений. Та же ориентация на отдельный рассказ наблюдается и в стилистике памятника, но об этом речь пойдет в дальнейшем.
«Христианская» тема Есиповской летописи, несомненно, усилена благодаря тому, что летопись создается в Тобольском архиепископском доме, под контролем высшей церковной власти Сибири. Именно это обстоятельство способствует «тенденциозности» в изображении Ермака и казаков: они представлены только исполнителями божественной миссии; в их описаниях почти не сохранились реальные, жизненные черты. То же обстоятельство во многом предопределяет книжный характер всего сочинения: религиозная направленность его подкрепляется многочисленными цитатами из Священного писания, примерами из библейской истории и т. п. Автор летописи, как отметил М.Н. Сперанский, как будто пользуется любым случаем, чтобы просветить своих читателей в основах библейской истории (Сперанский М.Н. Повесть о городах Таре и Тюмени. \\ Труды Комиссии по древнерусской литературе. Л., 1932. С. 17).
Такое объяснение обильных отступлений автора от основного повествования в область христианского учения представляется совершенно справедливым. Нельзя забывать, что Есиповская летопись создавалась во вновь колонизуемой стране, далеко еще не «просвещенной» христианским учением, и, по всей вероятности, выполняла задачу не только исторического, но и проповеднического сочинения. (Сибирские архиепископы ХVII века постоянно жалуются на «падение нравов» своей паствы под пагубным влиянием языческих и магометанских верований народов Сибири. См., напр.: Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 2. С. 276-282, 293-297). В этом можно отметить ее сходство с ранними русскими летописями: подобные отступления и сравнения характерны для Повести временных лет, где также излагаются наряду с историческими фактами основы христианского учения; особенно интересен в этом отношении рассказ об испытании вер Владимиром, включающий изложение христианского символа веры (Повесть временных лет. \ Подгот. Текста Д.С. Лихачева; Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 74-80; Сухомлинов М.И. О древней русской летописи как памятнике литературном. \\ Сухомлинов М.И. Исследования по древней русской литературе. СПб. Т. 1. С. 70-77). В дальнейшем, по мере утверждения христианства на Руси, такие отступления в летописных сочинениях встречаются все реже и реже. Для исторических сочинений XVII в., когда создавалась Есиповская летопись, они уже не характерны. Но, по-видимому, упомянутые обстоятельства создания памятника во вновь колонизуемой и христиански просвещаемой стране вызвали к жизни те же принципы объединения светских и христианских мотивов, которые характерны для начального периода русской литературы.
По своей общей композиции Есиповская летопись с первого взгляда напоминает Казанскую историю, которая также начинается с краткого описания местоположения Казанского царства, перечня и характеристики населяющих его народов; затем следует история самого Казанского царства, где главное внимание уделено отношениям Казани и Руси; наконец, как завершение этой истории, - рассказ о походах Грозного на Казань и о победе русских в итоге длительной борьбы. В конце, как и в Есиповской летописи, говорится о распространении христианства в Казанском царстве, о поставлении архиепископов и о благодарности Богу.
Вместе с тем, несмотря на большое внешнее сходство, Есиповская летопись принципиально отличается от Казанской истории по типу исторического повествования. Если Есиповская летопись последовательно сохраняет старый, «летописный», характер расположения материала в строгой хронологической последовательности, а каждая глава в ней начинается с как можно более точного приурочения каждого события к определенной дате, то автор Казанской истории дает лишь самое общее соотнесение событий во времени. В большинстве глав он вообще не указывает дат (Дворецкая Н.А. Археографический обзор списков повестей о походе Ермака. \\ ТОДРЛ. М.-Л., 1957. Т. 13. С. 44, 46, 51, 54, 57).
Если же они и указаны, то, как правило, не в начале главы; они упомянуты попутно, но не открывают известия, что характерно для летописи (Там же. С. 47, 48, 53, 56, 61, 67); в редких случаях статья начинается с даты, но и тогда хронологические приурочения в Казанской истории очень приблизительны, например: «И в то же время во едино спустя по умертвии Зеледии-салтана, царя Великия Орды, 18 лет, а по взятие казанстем от князя Юрья 30 лет...» (Там же. С. 49, ср. с. 58, 68), автор как бы приводит в отдельных случаях хронологические отметки, по которым читатель при желании может высчитать дату события, но сам он хронологическими выкладками не занимается.
Второе значительное отличие Казанской истории от Есиповской летописи заключается в принципах отбора материала. Есипова интересует история страны в целом, поэтому он включает в свое сочинение все факты, какие ему доступны. В том случае, когда факты не соответствуют его концепции или, возможно, кажутся ему не имеющими значения для собственно сибирской истории (как, например, рассказы о разбойничестве Ермака на Волге или об участии Строгановых в покорении Сибири), он просто оставляет их за пределами своего повествования. Такой принцип отбора материала тоже можно назвать «летописным»: он характерен именно для древнейших летописей, где мы не встречаем «фальсификаций» предшествующих источников. Политические оценки и концепции древнейших летописцев, находящие отражение в их сочинениях, формируются прежде всего подбором фактов - концентрацией тех, которые соответствуют взгляду автора, и отбрасыванием неподходящих.
Автор Казанской истории не стремится создать полной истории Казанского ханства; его главная цель - доказать правомерность присоединения Казани к Русскому государству, поэтому из всей истории он выбирает лишь факты русско-казанских отношений; связи Казани с другими государствами (Крымским ханством, Ногайской ордой и т. п.) никак им не освещаются, если они непосредственно не влияют на отношение Казани к Руси. Помимо целенаправленного отбора материала, автор Казанской истории подвергает его обработке, в результате которой материал получает тенденциозное освещение.
Ставя своей целью доказать права Руси на Казанские земли и описать историю борьбы Руси и Казани, автор Казанской истории совершенно естественно заканчивает свое повествование победой русских и утверждением христианства в Казанском царстве. Дальше этого история не продолжается. После присоединения Казани к Руси ни о самостоятельной ее истории, ни тем более об особых сношениях ее с Русским государством речи быть не может. Присоединение Казани - главный итог всего сочинения; именно поэтому встречающиеся в рукописях Казанской истории продолжения основного текста всегда связаны с темой завоевания Казани и временем Ивана Грозного (Казанская история. Л., 1954. С. 20-39 (археографический обзор)).
Чтобы проверить вывод о типологической близости Есиповской летописи к древнейшему летописанию, рассмотрим более частные черты, также отражающие специфику летописного повествования. Наиболее показательны в этом отношении принципы изображения человека, поскольку «человек в изображении писателя - это тот центр, к которому стягиваются все нити, управляющие художественным механизмом произведения, тот фокус, в котором получает свое наиболее яркое воплощение «стиль писателя». (Еремин И.П. Новейшие исследования художественной формы древнерусских литературных произведений // Еремин И.П. Литература... С. 239).

Ермак у Есипова фактически не выделяется из состава дружины. Везде, где идет речь о русских в Сибири, Есипов употребляет термин «казаки» или же «Ермак с товарищи». Руководящее положение Ермака подчеркивается лишь тем, что время от времени автор называет его по имени, и слабым намеком на особую награду Ермаку в рассказе о царском жаловании казакам: царь «Ермака же своим царским жалованием заочьным словом пожаловал; казаков же государь пожаловал своим царьским жалованьем, денгами и сукнами, и паки государь отпусти их в Сибирь к Ермаку с товарыщи. Ермаку же и прочим атаманом и казаком посла государь свое государьское жалованье многое...» (с. 138); какую именно награду получил Ермак, Есипов не уточняет, но в других сибирских летописях, например в Ремезовской, говорится о «царских панцырях» Ермака.
Ермак и казаки всегда действуют как единое целое. Даже грамота царю о завоевании Сибири, судя по ее пересказу в летописи, была написана от имени всей дружины; об этом свидетельствует последовательное употребление глаголов во множественном числе: «...того же лета Ермак с товарыщи послаша к Москве [соунчом атамана и казаков] и писаша ко благочестивому царю и великому князю Ивану Васильевичю... что изволением всемилостиваго... Бога... царство Сибирьское взяша и царя Кучюма и с вой его победиша, под его царскую высокую руку привели многих живущих тамо иноземъцов...» (с. 136-137). В тех немногих случаях, когда Сычевский список Есиповской летописи, принятый за основной в издании Археографической комиссии, упоминает только о Ермаке, варианты по другим спискам дают сочетание «Ермак с товарищи»: «...приде во град к Ермаку (К: с товарыщи) тотарин, имянем Сенбахта, и поведа ему, что царевичь Маметкул... стоит на реце Вагаю... Ермак же (вариант: с товарищи) посла некоторых товарства своего юных и искусных ратному делу...» (с. 138-139).
Лишь два эпизода в летописи рассказывают о Ермаке отдельно от дружины. В первую очередь это рассказ о гибели Ермака, когда были перебиты казаки и он остался один: «Ермак же, егда виде своих воинов от поганых побиеных и ни от кого ж виде помощи имети животу своему, и побеже в струг свой и не може дойти, понеже одеян [бе] железом, стругу ж отплывшу от брега, и не дошед утопе...» (с. 148). Обстоятельства гибели Ермака описываются одинаково во всех сибирских летописях (вне зависимости от их стилистического оформления); по всей вероятности, это описание соответствует действительности или отражает прочно утвердившуюся народную легенду. Помимо этого рассказа, Ермак выступает самостоятельно лишь в эпизоде, повествующем о приеме царевича Маметкула. Здесь он изображен полноправным правителем Сибири, полномочным представителем Русского государства; это обстоятельство особо подчеркнуто тем, что рассказ о Маметкуле следует за главой о посольстве казаков к царю и о царской награде Ермаку: «...приведоша же сего (Маметкула. - Е.Р.) во град к Ермаку с товарыщи. Ермак же прият сего, поведает же ему царьское великое жалованье и ублажает его ласкосердыми словесы» (с. 139).
На протяжении всего повествования Есипов ни разу не дает авторской характеристики Ермака. Даже после гибели Ермака нет обычного в этих случаях «похвального слова». Авторская оценка дается лишь действиям отряда казаков в целом; не один Ермак, а именно весь отряд изображается орудием Бога в борьбе с неверными: «Избра Бог не от славных муж, царска повеления воевод, и вооружи славою и ратоборством атамана Ермака Тимофеева сына и с ним 540 человек. Забыша бо сии света сего честь и славу, но смерть [в] живот преложиша, возсприимъше щит истинныя веры и утвердившеся мужествено и показавше храбрость пред нечестивыми, не поскорбеша бо о суетных, сладкое и покоишное житие отринуша, жестокое же и бритное дело, оружия и щиты возлюбиша, не даша бо покоя скраниям своим, ни зеницам дремания, дондеже Божиею по-мошию прияша [одоление] на окаянных бусорман...» (с. 122-123). И в этом случае, как мы видим, Ермак неотделим от дружины.
Изображение положительного героя у Есипова полностью соответствует принципам стиля «монументального историзма», которым характеризуются древние русские летописи. Герой летописи всегда является представителем «определенной среды, определенной ступени в лестнице феодальных отношений» (Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 28); точно так же Ермак в Есиповской летописи олицетворяет сословие казаков - именно поэтому он для автора неотделим от дружины. Можно было бы думать, что в таком единении вождя и подчиненных сказывается своеобразный демократизм казачьего «круга», выбирающего атаманов и проповедующего равенство своих членов; этот демократизм прослеживается в произведениях, созданных в казачьей среде, например в повестях об Азовском взятии и сидении. Однако нет никаких оснований говорить о внимании Есипова к демократическим традициям казачьей литературы. Его произведение, напротив, носит строго официальный характер; различие Есиповской (официальной) и демократической (фольклорной) оценки похода Ермака убедительно показано Н.А. Дворецкой в специальной статье (Дворецкая Н.А. Официальная и фольклорная оценка похода Ермака в XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 330-334).
Официальный характер изображения положительного героя (прежде всего князя) также свойствен древним летописям. Летописца не интересует частная жизнь человека, черты его характера. Основой характеристики служит не личность героя, не его индивидуальность, а его поступки, действия, дела. Человек сам по себе как бы растворяется в описании этих действий, личность заслоняется большими историческими событиями. Следуя этому принципу, Есипов рассказывает только о действиях всего отряда казаков, их походах, боях, столкновениях с местными жителями. Мы не найдем у него ни портретов, ни психологических характеристик казаков и Ермака. Возможно, что старательное умолчание Есипова о частной жизни казачьего отряда (у него нет даже тех деталей, которые мы находим в других сибирских летописях - Строгановской и Ремезовской) связано именно с официальной оценкой похода и образа Ермака; в противном случае в летопись непременно проникли бы детали демократической характеристики героя, что и произошло в распространенной редакции Есиповской летописи.
Отсутствие «похвального слова» Ермаку после рассказа о его гибели вряд ли связано с содержанием источников Есиповской летописи. Посмертные похвалы князьям в летописи редко отражали действительные черты характера героя и являлись, по сути дела, результатом чисто литературного творчества. Авторы их не нуждались в специальных исторических источниках, используя в качестве образца твердо сложившиеся стилистические каноны (Еремин И.П. Киевская летопись. \\ Литература Древней Руси. С. 114-123). Таким образом, отказ Есипова от «похвалы» Ермаку связан не с содержанием его источника, а с определенной литературной манерой. Скорее всего, в этом случае Есипов следовал традиции новгородского летописания, для которой похвалы князьям не характерны (Лихачев Д.С. Человек... С. 58-59).
«Похвалы» князьям в летописи отличаются «агиографической стилизацией» и ярче всего свидетельствуют о проникновении в летопись «агиографического стиля» (Еремин И. П. Киевская летопись... С. 114-123; Адрианова-Перетц В.П. Задачи изучения «агиографического стиля» Древней Руси // ТОДРЛ. Т. 20. С. 41-46). Рассмотрев возможные связи Есиповской летописи с житийной литературой, мы можем проверить уже приводившееся мнение С.В. Бахрушина о том, что «сочинение Есипова отвечало потребности в литературно составленном житии нового патрона Сибирской кафедры» (Бахрушин С.В. Очерки по истории колонизации Сибири в ХVII и XVII вв. \\ Научные труды. Т 3, ч.1. С. 29; Андреев А.И. Очерки по источниковедению Сибири. М.-Л., 1960. Вып. 1. XVII в. С. 218). Его высказывание о близости образа Ермака у Есипова к житийной литературе основано, по-видимому, на той уже приводившейся оценке, которая дается автором всему отряду казаков, «орудию» Бога в борьбе с неверными. Она действительно связана с агиографической литературой, но не с житийным жанром, а с Синодиком, из которого и заимствована.

В противоположность образу Ермака, «растворяющемуся» в действиях всего казачьего отряда, образ Кучума предстает в Есиповской летописи гораздо более отчетливо. Здесь можно заметить попытку автора психологически объяснить его дурные поступки; внимание к побудительным причинам действий врага также характерно для стиля «монументального историзма», при этом в качестве «причин» выступает ограниченный набор человеческих качеств: гордость, зависть, честолюбие, жадность (Лихачев Д.С. Человек... С. 37).
Кучум в Есиповской летописи, подобно татарским ханам в древнерусских исторических повестях (Тохтамыш, Батый, Мамай и т. п.), - прежде всего «гордый царь»: «Прииде же степью ис Казачьи орды царь Кучюм, Муртазеев сын, со многими воинскими людми, и доиде до града Сибири и град взя и князей Етигера и Бекбулата уби и прозвася Сибирский царь. И мнози языцы повинны собе сотвори, и превознесеся мыслию, и сего ради погибе по глаголющему: Господь гордым противится, смиренным дает благодать» (с. 117-118). Именно эта черта подчеркивается автором на протяжении всего сочинения: «...они бо окаянъни яростию претяще им и гордяся паче кинтавр и яко Антей» (с. 124).
Если Ермак составляет одно целое со своей дружиной, то Кучум, напротив, всегда изображается отдельно от приближенных. Нельзя указать ни одного сочетания «Кучум и татары», подобного уже приводившемуся сочетанию «Ермак с товарищи». Глаголы, описывающие действия Кучума, всегда стоят в единственном числе даже в тех случаях, когда имеется в виду не его личный поступок, а дела татарского отряда: «Слышав же царь Кучюм пришествие руских воин и мужество их и храбрость и о сем оскорбися зело и паки мысль свою предлагает, вскоре посылает во всю свою державу, дабы ехали к нему воинстии людие во град Сибирь... Посла же царь сына своего Мамет-кула со множеством воин и повеле... засеку учинити подле реку Иртишь под Чювашевым...» (с. 126); «Царь же Кучюм виде своих падение, изыде со многими людми [и ста] на высоце месте на горе...» (с. 128); «Егда ж побежден бысть царь Кучюм и бежа из града и с царства своего в поле и доиде и обрете место и ста ту со оставшими людми... Некогда же покусися итти и собра оставшия воя, елико бысть, и поиде в Сибирь... не многая веси агарянския поплени и бежа, идеже пребываше. Поведано же бысть во граде Тоболске, яко царь Кучюм поплени тотарския веси, и собрашася рускии вой и погнаша вслед его...» (с. 159-160); «Царь же Кучюм утече не со многими людми и доиде до улуса своего и оставшия люди взят и иде втай в Колмыцкую землю и улусы, и подсмотря стада конская и нападше, отгна» (с. 160).
Эта «отъединенность» Кучума, начало которой положено его гордыней и возвеличением, с течением времени превращается в полное одиночество по мере того, как после русских побед его оставляют бывшие союзники. Уже на четвертый день по взятии города Сибири остяцкий князь Бояр приносит дань Ермаку (с. 134-135), затем отходит от него думный Карача (с. 140-141); наконец, погибает Кучум от руки своих бывших союзников нагаев, которые заявляют ему: «Яко русский вой уведают, яко ты зде пребывавши, да и нам такожде сотворят, яко ж и тебе» (с. 161). Одиночество, бессилие, бесславная кончина составляют наказание гордого царя - наказание, начавшееся с приходом казачьего отряда. Интересно отметить, что все большее одиночество Кучума по ситуации сходно с положением шамана Пама в Житии Стефана Пермского: потерпев поражение в состязании со Стефаном Пермским, Пам оказался покинутым своими соотечественниками, перешедшими в новую веру.
Отличительной чертой образа Кучума в Есиповской летописи являются «плачи», приписанные ему автором. Так, услышав об отходе думного Карачи, царь «восплакася плачем велиим и рече: Его же Бог не помилует, того и любимии друзи оставляют и бысть яко враги» (с. 140-141). Значительно больше по объему «плач» Кучума после победы русских под Чувашевым: «Царь же Кучюм виде [царства] своего лишение, рече сушъщим с ним: Побежим не медляще, сами видим всего лишени; сильнии изнемогоша, храбрии избиени быша. О горе! о люте мне, увы, увы! Что сотворю и камо бежу! Покры страмота лице мое! Кто мя победи и напрасно мя из царства изгна? От простых людей Ермак не со многими пришед и толика зла сотвори, воя моя изби, меня посрами. А того, беззакониче, не весть, что и чада родитель своих ради стражут ово пожаром, ово гладом и наготою, и от зверь скоту снедаему быти. Беззаконниче, за скверны твоя не хотя Бог тя видети, и обратися болезнь чюжая на главу твою, и неправда ж твоя на тя сниде! Тако он и сам на ся рек, к сему же глагола: Се аз победих во граде Сибири князей Етигера и Бекбулата и многое богатство приобретох; приидох же и победих ни от кого ж послан, но самозванен приидох корысти ради и величия» (с. 131-133).
Лироэпические плачи были широко распространены в древнерусской литературе (Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.; Л., 1947). Разнообразные по содержанию, они используют в стилистике художественные приемы библейских плачей и устных причетей. «Плачи» Кучума в Есиповской летописи сохранили только отдельные элементы типичной стилистики - эмоциональные возгласы («О горе! о люте мне, увы, увы!»), риторические восклицания и вопросы («Что сотворю и камо бежу! Покры страмота лице мое! Кто мя победи и напрасно мя из царства изгна?»). В остальном это фактически не «плачи», а речи героя, характерные для экспрессивно-эмоционального стиля. Как показал Д.С. Лихачев на примере Жития Стефана Пермского, такие речи абстрактны, книжны, лишены «речевой характеристики»; они ничем не отличаются по стилю от речи автора (Лихачев Д.С. Человек... С. 89-90). Есипова, например, не смущает то, что магометанин Кучум не только обращается к авторитету христианского Бога («Его же Бог не помилует, того и любимии друзи оставляют...»; «...за скверны твоя не хотя Бог тя видети»), но даже приводит цитаты из Псалтыри: «...и обратися белезнь чюжая на главу твою, и неправда ж твоя на тя сниде» (Пс. 7, 17). Речи Кучума на деле выражают авторскую характеристику и оценку героя, поэтому здесь наблюдается смешение местоимений и глаголов в первом, втором и третьем лице («Ермак... воя моя изби, меня посрами. А того, беззаконниче, не весть, что и чада родитель своих ради стражут ово пожаром, ово гладом и наготою... Беззаконниче, за скверны твоя не хотя Бог тя видети...»), свидетельствующее о смешении авторской и прямой речи.
Интересно отметить, что в этой речи-характеристике подчеркивается не только «гордость» (величие) Кучума, но и его «корысть»: «...самозванен приидох корысти ради и величия». Но в целом образ Кучума в произведении Есипова связывается с широко распространенным литературным мотивом о царе, наказанном за гордость. Этот мотив очень часто встречается в русских исторических произведениях, рассказывающих о борьбе с иноверцами, прежде всего с татарами. Он присутствует в повестях о Батые, о Темир-Аксаке и наиболее ярко прослеживается в Сказании о Мамаевом побоище.
Синодик ермаковым казакам, послуживший источником для Есиповской летописи, в противопоставлении Ермака и царских воевод не развивает темы гордого царя. Правда, можно увидеть ее основы в определении Кучума как «бусорманъского царя» (с. 164), поскольку «гордость» является одним из основных качеств язычников, не просвещенных христианством; однако такое развитие и распространение слабых намеков памятника может завести слишком далеко. Скорее всего, основой этого противопоставления в Синодике была его связь с агиографическими жанрами древнерусской литературы, где нередко встречается возвеличение кого-либо «от простых людей», тем более в связи с противопоставлением царю-язычнику.
Возможно, что прославление простолюдина Ермака в церковном памятнике (Синодике) было созвучно общему направлению деятельности русской церкви XVI - начала XVII в., когда были канонизированы, например, многие святые-юродивые (Василий Блаженный, Михаил Клопский, Прокопий Устюжский и др.). Как справедливо предполагает И.У. Будовниц, канонизация почитаемых в народе юродивых, которые при жизни преследовались и осмеивались (единственное исключение составляет Михаил Клопский), отражала попытку официальной церкви идеологически воздействовать на народные массы в период крайнего обострения классовой борьбы внутри русского общества: таким путем, с одной стороны, делалась уступка народному мнению, которое видело в юродивых обличителей богатых и борцов за социальную справедливость; с другой стороны, «насильственным действиям духовенство противопоставляло идею терпения, смирения и всепрощения, воплощенную в подвигах юродивых» (Будовниц И.У. Юродивые Древней Руси // Вопр. истории религии и атеизма. М., 1964. Сб. 12. С. 192). При этом канонизировались лишь древние юродивые, которых современники канонизации знали только по легендам и преданиям; им можно было приписывать любые подвиги благочестия и те черты характера, которые важны были для официальной пропаганды.
В церковном поминании Ермака можно отметить следы той же тенденции. Его прославление оказалось возможным лишь через 40-50 лет после его гибели; если при жизни он был «изгоем» русского феодального общества, государственным преступником, которому грозила казнь в случае поимки, то через несколько десятилетий официальная церковь нашла возможным прославить его как христианского героя. Это, как и в примерах с канонизацией юродивых, связано с популярностью Ермака в широких народных массах, особенно в Сибири; кроме того, путем признания и прославления Ермака как носителя христианских добродетелей официальная пропаганда стремилась нейтрализовать его славу как борца против феодальных верхов и богачей (См. подробнее: Дворецкая Н.А. Официальная и фольклорная оценка...). Сделать это раньше не представлялось возможным, пока были живы его соратники и современники, знавшие подлинное лицо казачьего атамана.

Есиповская летопись подобно большинству русских летописей древнейшего типа объединяет несколько стилистических планов: конкретные рассказы о походе Ермака и о дорусской истории Сибири; описания битв русских с татарами, приближающиеся к воинским повестям; риторические отступления с общей оценкой событий. Стилистика каждого такого отрывка, как в любом полиморфном жанре, определяется не столько жанровой принадлежностью произведения в целом, сколько целенаправленностью и задачами отдельного рассказа.
Рассказы о походе Ермака и особенно о дорусской Сибири по своему типу приближаются к наиболее простому виду летописного повествования - «погодной записи» с ее характерными внешними признаками - краткостью и подчеркнутой документальностью изложения (Еремин И.П. Киевская летопись... С. 98-102).
Сфера употребления кратких документальных записей у Есипова определяется достаточно четко. Прежде всего, это рассказы об истории Сибири до прихода русских - та часть, где говорится о старых правителях страны:» [По нем же] (Тайбуге. - Е.Р.) княжил сын его Ходжа; по сем Ходжин сын Map. [Маровы дети Адер и] Ябалак. Князь же Map женат был на сестре Ка[за]нского царя Упака... Маровы же дети Адер и Ябалак умре своею смертью» (с. 115); «По князе же Мамете княжил на Сибири Ябалаков сын Агиш; по нем же Маметов сын Казым, по нем Казымовы дети Етигер, Бекбулат; Бекбулатов же [сын] Сейдяк» (с. 117). Упоминание о любом из перечисленных сибирских князей может при случае разрастись в отдельный «летописный рассказ» (по терминологии И.П. Еремина), если найдутся новые сведения любого происхождения. В качестве примера того, как Есипов использует, не упуская, дошедшие до него факты, можно привести рассказ о воцарении Чингиса и Тайбути (с. 113-114).
Есипов старается включить в свое сочинение любые сведения, доступные ему. В рассказе ощущаются элементы устного народного предания (царский сын, спасенный от убийства; его дальнейшее возвышение и воцарение; фольклорный характер речи царя Чингиса и т. п.) и наряду с ними точное географическое приурочение места действия («...ныне ж на сем месте град Тюмень»). Благодаря этому краткое сообщение типа погодной записи перерастает у Есипова в летописный рассказ, также документальный по стилю изложения, но использующий народно-эпическую традицию.
Вторую группу кратких статей типа погодных записей составляют известия об официальных событиях после прихода русских в Сибирь, в основном связанных с деятельностью царских воевод: «В лето 7093 приидоша с Руси воеводы Василей Сукин да Иван Мясной, с ними же многия руския люди. Поставиша ж град Тюмень, иже преже бысть град Чингий, и поставиша домы себе, воздвигоша же церкви в прибежище себе и прочим православным християном» (с. 153-154); «В лето 7095, при державе благочестиваго государя царя и великого князя Феодора Ивановича веса Русии и по его царскому изволению, послан с Москвы ево государев воевода Данило Чюлков со многими воинскими людми. По повелению государьскому доидоша до реки Иртиша, от града Сибири пятнацать поприщь; благоизволи ту просветити место во славословие Отцу и Сыну и Святому Духу: вместо сего царствующаго града причтен Сибири; старейшина бысть сей град Тоболеск, понеже бо ту победа и одоление на окаянных бусормен бысть, паче ж и вместо царствующаго града причтен Сибири» (с. 154-155).
Отрывок об основании Тобольска пространен по сравнению с другими, но увеличение текста в данном случае идет путем употребления терминологии официальных документов. По существу же тип сообщения не меняется - говорится о приходе в Сибирь воеводы Данила Чулкова и об основании города Тобольска. Именно записи, подобные второй группе, послужили основой для позднейшего продолжения Есиповской летописи - в первую очередь для Описания о городах и острогах Сибири, которое полностью состоит из сообщений о сибирских воеводах (перечни даются по городам) и об основании новых городов. Возможно, что Описание составлялось в значительной мере из подлинных погодных записей.
Рассказы о походе Ермака отличаются краткостью, сжатостью, минимальными средствами украшения речи, деловым стилем изложения, близким к стилю документов; все эти черты вполне соответствуют тому типу летописного повествования, который определяется термином «летописный рассказ» (Еремин И.П. Киевская летопись... С. 102-114).
В качестве примера можно привести такие рассказы Есиповской летописи, как «О убиении казаков от тотар» (с. 135-136), об убийстве казаков «от нечестиваго Карачи» (с. 144-145), «О взяти князя Сейдяка и царевича Казачьи орды Салтана и Карачи и о убиении прочих» (с. 155-158).
Они описывают события в их естественной последовательности, т. е. в той, какая представляется естественной автору сочинения. Факты не перемещаются во времени, их чередование в летописи соответствует тому, как они следовали друг за другом в реальной действительности. В некоторых случаях реальные факты могут соединяться с фактами явно фольклорного происхождения - с устным народным преданием. Так, весь рассказ о пленении Сейдяка, повествующий о действительном событии, построен на фольклорных мотивах; с фольклором связано в первую очередь сюжетное построение статьи - рассказ о пленении перерастает в сказочный мотив о победе над врагом с помощью хитрости. Фольклорные мотивы можно увидеть в том, что татарских вождей трое (правда, в данном случае это является реальным фактом), в троекратном испытании их при помощи чаши вина и в характере речей воеводы; самое поверье, что поперхнувшийся за чашей мыслит зло на хозяина, связано с народными приметами и верованиями.
В указанных отрывках можно отметить лишь два элемента, «украшающих» повествование: эпитеты и сравнения.
Главной особенностью эпитетов у С. Есипова является присущий им оттенок моральной оценки. Так, термин «поганые», как мы уже говорили, употребляется Есиповым лишь в том случае, когда он расценивает сибирские народы как врагов русских - во время битв (но не в период их подготовки), - или в официальных церковных формулировках. Тот же характер конкретной моральной оценки имеют и другие эпитеты в Есиповской летописи. Упоминание о Караче в рассказе о гибели казаков сопровождается эпитетом «нечестивый»; этот эпитет появляется лишь во второй части рассказа, после указания на факт предательства татар, но здесь зато приобретает оттенок постоянного. В первой части рассказа лишь эпитеты к слову «шертвование» («безбожное и лукавое») как бы предсказывают будущее несчастье, подготавливают читателя к нему; при этом они также имеют оценочно-моралистический характер.
Другие случаи употребления оценочных эпитетов также всегда связаны у Есипова с конкретной, относящейся к настоящему моменту оценкой человека и события. Например, эпитет «окаянные» употребляется по отношению к татарам в основном в конце рассказов о сражении, когда после завершения битвы русские продолжают гнать врага: «Тако бо победиша окаянных бусорман, Божий бо гнев прииде на нь за беззаконие их и кумиропокланяние...» (с. 131); после битвы под Чувашевым казаки «поидоша ко граду к Сибири без боязни... и не бе слышати во граде ни гласа, ни послушания, мняще же прежде егда скрышася во граде окаяннии «(с. 134). Эпитет «нечестивые» («злочестивые») также употребляется по отношению к татарам только в рассказах о сражениях, когда татары выступают врагами русских: «...изы-доша из града казаки тай... и нападоша на нь нощию... и побиша множество нечестивых тотар... прочий же тотаровя разбегошася врознь» (с. 146); «...оставшая во граде Сибири, видяще, яко наставника (Ермака. - Е.Р.) злочестивыи тотаровя убиша... и убояшася жити во граде...» (с. 149). Характерно, что в первом примере побиты «нечестивые» татары, об остальных говорится «прочий тотаровя».
На основе этих наблюдений можно сделать вывод о том, что эпитеты «поганые», «окаянные» и т. п. далеко не всегда являются постоянными даже по отношению к «неверным»: их употребление в значительной мере зависит от общей оценки событий и конкретного контекста. (Возможно, что во многих случаях употребление эпитетов такого типа определялось не столько авторским замыслом, сколько традиционными «литературными формулами», о чем мы еще будем говорить). В недавнее время вывод об относительной «постоянности» эпитетов даже в устном народном творчестве был сделан А.П. Евгеньевой в итоге анализа северных причитаний (Евгеньева А.П. Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII-XX вв. М.; Л., 1963. С. 298-314); по ее наблюдениям, постоянный или непостоянный характер эпитета в фольклоре определяется жанром, темой, задачей произведения, т. е. теми же факторами, что и в нашем памятнике.
Другой тип постоянных эпитетов, который можно отметить в Есиповской летописи, закрепляется при определенных существительных под влиянием длительной письменной традиции, зачастую превращающей существительное с эпитетом в термин. Так, постоянным эпитетом по отношению к реке Обь в Есиповской летописи является слово «великая»: «....сия же река Иртиш вниде своим устаем в великую реку, глаголемую Обь» (с. 111); «...приидоша под городок множество остяков, живущих по великой Оби и по Иртишу...» (с. 152). Возможно, что сочетание «великая Обь» уже в первой половине XVII в. делается термином - именно такое сочетание, например, постоянно употребляется в Книге Большому Чертежу, датирующейся 1627 г.: «Река Обь великая пала в море, в летнюю раннюю зорю, а течет от Бухарской земли с правой стороны» (Книга Большому Чертежу. / Подгот. к печати и ред. К.Н. Сербиной. М.; Л., 1950. С. 168).
Ряд постоянных эпитетов в Есиповской летописи связан по происхождению с терминологией царских грамот. Так, подчинение сибирских народов определяется термином «привести под руку», который сопровождается постоянными эпитетами «царская» и «высокая»: «...под его царскую высокую руку привели многих живущих тамо иноземъцов... и к шерти их по их вере привели многих, что быть под его царскою высокою рукою до веку...» (с. 136-137). Царский титул («царь и великий князь») может сопровождаться в летописи постоянным эпитетом «благочестивый»: «...благочестивый государь царь и великий князь Иван Васильевичь всеа Русии ко Господу отъиде в вечный покой; по своем же преставлении на свой царский престол повеле возвести сына своего Феодора Ивановича благочестивого царя и великаго князя, всеа Русии самодержца» (с. 143).
Ряд эпитетов в Есиповской летописи имеют книжное происхождение и стали постоянными именно в результате длительной письменной традиции в своем книжном варианте; имеются в виду такие сочетания, как «праведная молитва» (с. 136), «блаженный Моисей» (с. 120) и т. п.

Савва Есипов использует в своей летописи два типа художественных сопоставлений.
Наиболее элементарными сравнениями являются те, которые не несут качественной оценки сравниваемых предметов, а лишь уточняют и объясняют их свойства. Они не требуют особых растолкований в виде целых художественных картин, что характерно для метафор-символов, и доступны самому неискушенному читателю: «И воста на него его же державы от простых людей имянем Чингис, и шед на него, я со разбойник, с прочими…» (с. 113); «...сих же царств Росийскаго и Сибирьские земли облежит Камень (Урал. - Е. Р.) превысочайший зело, яко дося[за]ти инем холмом до облак небесных... яко стена граду утвержена» (с. 108-109); «Слышанно же бысть во граде, яко сии воини побиени быша от нечестиваго Карачи, Ермак же и казаки... рыдаху на мног час, аки о чадех своих» (с. 144-145); «И еще же Божие Отческое его попечение разумеем, им же о нас печется и покрывает, яко птица птенца своя» (с. 121).
В отдельных случаях эти сравнения могут приобретать значение символов при характеристике деятельности высших божественных сил; однако даже в последнем примере, когда предметом сравнения является Бог, оно не теряет своей реальной основы; «птица» представляет в этом случае конкретный образец материнской или, скорее, отеческой заботы, что подчеркивается и эпитетом «Божие Отческое его попечение»; впрочем, упоминание о Боге-Отце соответствует и христианскому догмату Троицы, чем и определяется, по-видимому, сравнение с отеческой заботой.
Другой тип представляют метафорические сравнения (мы называем такие сравнения «метафорическими», поскольку в древнерусских памятниках сопоставление предметов по одному традиционному признаку может оформляться в виде сравнений и в виде метафор. Ср. в Повести о Таре и Тюмени: поганые, «яко зверие диви», но: Бог «не попусти дивиему зверю»), источником которых чаще всего служат образы животных. Как правило, они дают качественную оценку предмета; переносное значение в них укреплено длительной литературной традицией, а в некоторых случаях поддерживается и поэтикой фольклора.
Враги казаков, действующие исподтишка, в Есиповской летописи сравниваются со змеями и с ехидной: «...стражу ж утвердиша крепце от поганых, да не яко змии ухапят окаяннии» (с. 133); «...и повеле говорити им князю Сейдяку, чтоб он приехал в город советовати о мирном поставлении, еще бо ему сущу яко ехидне дыхающу на православных християн и не покоряющюся, но яко змии ухапити хотя» (с. 156).
Такое сопоставление соответствует древней литературной традиции: вслед за Библией, где змей является виновником грехопадения Адама и Евы, его образ стал символизировать в средневековой литературе хитрость, коварство и всякий обман; со змеем сравнивается обычно хитрый и одновременно страшный враг (Адрианова-Перетц В.П. Очерки... С. 94). В древнерусских памятниках со змеями сравниваются в первую очередь враги православия - цари-язычники (Хронограф, Мучение Георгия), татары, приходящие на Русь с войной, - Улу-Махмет, Мамай (Орлов А.С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902. С. 31-32). «Сии же, Господи, приступаше аки змий к гнезду окаянный Мамай, нечестивый сыроядец, на крестьянство дерзнул...».
Если змей олицетворяет коварство, то ехидна является образом жестокости и злобы. Так она истолкована в Физиологе, в таком значении употреблял это сравнение Иван Грозный в посланиях Курбскому (Адрианова-Перетц В.П. Очерки... С. 92). С ехидной сравнивается Мамай, идущий на Русь: «Что есть великое сверепьство Мамаево? аки некая ехидна, прыскающи, пришед от некия пустыни, пожрети ны хощеть» (Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 33-34).
Сравнение врагов-татар со змеями и ехидной в Есиповской летописи полностью соответствует литературной традиции, сохраняя ту же качественную оценку сравниваемого предмета. Кроме того, они непосредственно связаны с теми же или близкими глаголами: «яко змии ухапити» - ср. «яко змиям поглотити» (Новая повесть); «яко ехидне дыхаюшу» - ср. «яко змия ехидна огнем дыхая» (Повесть И.М. Катырева-Ростовского), «аки змий, дыша» (Новая повесть), «аки некая ехидна прискающе», «аки неутолимая ехыдна гневом дыша» (Сказание о Мамаевом побоище). Выражения типа «гневом (огнем, яростию, злобою) дыша (дохнув)» встречаются в воинских повестях и сами по себе, без сравнения с ехидной или змием» (Орлов А.С. Об особенностях... С. 31); см., например, в Повести о разорении Рязани Батыем: «Окаяный Батый дохну огнем от мерскаго сердца своего» (Воинские повести... С. 12).
В соответствии с традиционным пониманием «змия» как символа басурманства, в исторических повестях употребляется сочетание «гнездо змиево» для обозначения земли врагов. Под непосредственным влиянием Повести о Царьграде Нестора-Искандера родилась легенда об основании Казани, с которой А.С. Орлов связывает выражение «гнездо змиево», употребляемое автором Казанской истории по отношению к Казанскому царству (Казанская история... С. 47, 75; Орлов А.С. О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI-XVH вв. // ИОРЯС. 1908. Т. 13, кн. 4. С. 350-351). В соответствии с той же традицией казаки в Повести об Азовском сидении называют турецкий Азов «гнездом змиевым»: «...разорили мы гнездо змиево, - взяли Азов град, - побили мы в нем всех християнских мучителей и идолослужителей» (Воинские повести... С. 76); в свою очередь, турки также называют казаков «змиями», а взятый ими Азов - «гнездом змиевым».
Есипов же определяет вражескую землю через образ зверя, а не змея: «Посла Бог очистити место и победити бусорманского царя Кучюма и разорити боги мерския и их нечестивая капища, но и еще быта вогнеждение зверем и водворение сирином» (с. 122, то же - Синодик, с. 164). Сравнение врагов со зверями характерно прежде всего для агиографической литературы; в отличие от нее в исторических сочинениях такое сравнение может относиться как к врагам, так и к положительным героям» (Орлов А.С. Об особенностях…С. 28-30).
В данном случае говорить о влиянии исторической литературы на С. Есипова, по-видимому, не приходится: этот образ им заимствован непосредственно из основного источника, Синодика, стилистика которого отвечает требованиям агиографических памятников.
Наши наблюдения над жанровой и художественной спецификой Есиповской летописи позволяют сделать вывод о типологической близости этого памятника раннему русскому летописанию XI-XIII вв., того периода, когда летопись складывается и утверждается как литературный жанр. Сходство Есиповской летописи с повестями, отмеченное рядом исследователей, можно объяснить прежде всего тем обстоятельством, что она написана одним человеком и является авторским сочинением - в отличие от древнейших летописей, дошедших до нашего времени лишь в составе летописных сводов. Фактически Есиповская летопись отражает тот начальный этап сибирского летописания, когда ранняя (авторская) летопись еще не успела до конца стать летописным сводом.