Федор Кузьмич Сологуб

По тем дорогам, где ходят люди,
В часы раздумья не ходи, —
Весь воздух выпьют чужие груди,
Проснется страх в твоей груди.
Оставь селенья, иди далеко,
Или создай пустынный рай,
И там безмолвно и одиноко
Живи, мечтай и умирай.

Федор Кузьмич Тетерников (Сологуб - литературный псевдоним) родился 17 (1. III) февраля 1863 года в Петербурге.

После смерти отца - портного - мать попыталась самостоятельно держать прачечную, но дело оказалось ей не по силам, пришлось пойти в прислугу. «Розги в доме Cеверцова, - с ужасом вспоминал Сологуб. - Розги в доме Духовского… Неудачное ношение письма, меня высекли… Драка на улице, не давай сдачи, высекли…» От того рос замкнутым, скрытным, чуждался сверстников.

В 1882 году окончил Учительский институт. Сразу, забрав мать и сестру, уехал в Крестцы Новгородской губернии. Через три года учительства перебрался в Великие Луки, а в 1889 году - в Вытегру. Это была бесцветная, неинтересная жизнь, полная лишений, бедности, напрочь лишенная радости. Однажды надо было пойти к ученику, а Сологуб накануне поранил ногу, не мог натянуть сапог и не хотел идти босиком по грязи. Позже вспоминал: «Маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами, после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал сечь почаще…»

Только в 1892 году Сологуб, наконец, переехал в Петербург. Здесь он получил место учителя математики в Рождественском городском училище, а в 1899 году - место инспектора в Андреевском. «Жил Сологуб на Васильевском острове в казенной квартире, - вспоминала писательница Тэффи. - Жил с сестрой, плоскогрудой, чахоточной старой девой. Тихая она была и робкая, брата обожала и побаивалась, говорила о нем шепотом. Он рассказывал в своих стихах: «Мы были праздничные дети, сестра и я…» Они были очень бедные, эти праздничные дети, мечтавшие, чтобы дали им «хоть пестрых раковинок из ручья» . Печально и тускло протянули они дни своей молодости. Чахоточная сестра, не получившая своей доли пестрых раковинок, уже догорала. Он сам изнывал от скучной учительской работы, писал урывками по ночам, всегда усталый от мальчишечьего шума своих учеников…» Тем не менее, именно в Петербурге Сологуб вошел в круг поэтов-символистов Д. Мережковского, З. Гиппиус, Н. Минского. В редакции «Северного вестника» Минский даже придумал для него псевдоним; «потому что неудобно будет музе венчать лаврами голову господина Тетерникова».

«В комнате Минского, - вспоминала Гиппиус, - на кресле у овального, с обычной бархатной скатертью стола, сидел весь светлый, бледно-рыжеватый человек. Прямая, не вьющаяся борода, такие же бледные падающие усы, со лба лысина, пенсне на черном шнурочке. В лице, в глазах с тяжелыми веками, во всей мешковатой фигуре - спокойствие до неподвижности. Человек, который никогда, ни при каких условиях не мог бы „суетиться“. Молчание к нему удивительно шло. Когда он говорил - это было несколько внятных слов, сказанных голосом очень ровным, почти монотонным, без тени торопливости. Его речь - такая же спокойная непроницаемость, как и молчание». Не каждый мог заметить в его скупых словах скрытую иронию, которой полны были его стихи. «Тогда насмешливый мой гений подсказывал немало мне непоэтических сравнений. Я в поле вышел при луне, - на мякоть зрелого арбуза похожа красная луна, а иногда и жабы пузо напоминала мне она».

В 1895 году вышел в свет роман Сологуба «Тяжелые сны», в следующем году - первый поэтический сборник «Стихи», а в 1905-ом - «Мелкий бес», - роман, принесший Сологубу известность. Жизнь провинциального захолустья, обывательщина, тупая жестокость были изображены в романе столь сильно, что имя главного героя, учителя Передонова, мгновенно стало нарицательным. Даже Ленин, случалось, употреблял в своих статьях термин «передоновщина». А сам поэт писал: «В печатных отзывах и в устных, которые мне пришлось выслушать, я заметил два противоположных мнения. Одни думают, что автор, будучи очень плохим человеком, пожелал дать свой портрет и изобразил себя в образе учителя Передонова. Вследствие своей искренности автор не пожелал ничем себя оправдать и прикрасить и потому размазал свой лик самыми черными красками. Совершил он это удивительное предприятие для того, чтобы взойти на некую голгофу и там для чего-то пострадать. Получился роман интересный и безопасный. Интересный потому, что из него видно, какие на свете бывают нехорошие люди, безопасный потому, что читатель может сказать: „Это не про меня писано“. Другие, не столь жестокие к автору, думают, что изображенная в романе передоновщина - явление довольно распространенное. Некоторые думают даже, что каждый из нас, внимательно в себя всмотревшись, найдет в себе несомненные черты Передонова. Из этих двух мнений я отдаю предпочтение тому, которое для меня более приятно, а именно второму. Я не был поставлен в необходимость сочинять и выдумывать из себя; все анекдотическое, бытовое и психологическое в моем романе основано на очень точных наблюдениях, и я имел для моего романа достаточно „натуры“ вокруг себя. И если работа над романом была столь продолжительна, то лишь для того, чтобы случайное возвести к необходимому; чтобы там, где царствовала рассыпающая анекдоты Айса, воцарилась строгая Ананке. Правда, люди любят, чтобы их любили. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Даже и в злодеях им хочется видеть проблески блага, „искру божью“, как выражались в старину. Потому им не верится, когда перед ними стоит изображение верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: „Это он о себе“. Нет, мои милые современники, это я о вас писал мой роман о Мелком бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардальоне и Варваре Передоновых, Павле Володине, Дарье, Людмиле и Валерии Рутиловых, Александре Пыльникове и других. Этот роман - зеркало, сделанное искусно. Я шлифовал его долго, работая над ним усердно. Ровна поверхность моего зеркала и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны. Уродливое и прекрасное отражаются в нем одинаково точно».

«Я ухо приложил к земле, чтобы услышать конский топот, - но только ропот, только шепот ко мне доходят по земле… Нет громких стуков, нет покоя, но кто же шепчет, и о чем? Кто под моим лежит плечом и уху не дает покоя?… Ползет червяк? Растет трава? Вода ли капает до глины? Молчат окрестные долины. Земля суха, тиха трава… Пророчит что-то тихий шепот? Иль, может быть, зовет меня, к покою вечному клоня печальный ропот, темный шепот?».

Странно думать, что эти стихи написаны более ста лет назад…

«Рожденный не в первый раз, - писал Сологуб в предисловии к сборнику стихов „Пламенный круг“, - и уже не первый завершая круг внешних преображений, я спокойно и просто открываю мою душу. Открываю, - хочу, чтобы интимное стало всемирным. Темная земная душа человека пламенеет сладкими и горькими восторгами, истончается и восходит по нескончаемой лестнице совершенств в обители навеки недостижимые и вовеки вожделенные. Жаждет чуда, - и чудо дается ей…»

«У Федора Сологуба, - вспоминал поэт В. Пяст, - чтение произведений всеми присутствующими было почти обязательно. Квартира была гораздо скромнее (чем у Розанова), какая-то более ветхая, давно не ремонтированная, соединявшаяся со школой, в которой он был инспектором, т. е. начальником. За самоваром подавали бутерброды. Тут велись разговоры исключительно литературные. На вторую половину вечера обязательно переходили в хозяйский кабинет - от столовой направо. Письменный стол был здесь на первом плане и стоял близ окна. А глубину комнаты занимали мягкие мебели с простой обивкой. Сологуб усаживался под лампу к самой стене; прочие - т. е. гости - садились в промежутке. Несколько стульев оставались обыкновенно свободными. Несколько раз Сологуб приглашал гостей занимать стулья близ него; многим приходилось «толпиться» в дверях. Однако гости следовали его приглашению с неохотой. Сологуб хлопал по столу ладонью раз и два, и наконец кто-нибудь подымался и проходил комнату, точно повинуясь гипнотической силе… Приведу здесь рассказывавшийся самим Вячеславом Ивановым анекдот об этой особой силе Федора Сологуба… Только что с ним познакомившийся и в первый раз к нему придя, Вячеслав Иванов никак не мог от него выйти: на улице моросило, и ему казалось, что это, т. е. дурную погоду, сделал нарочно Федор Сологуб. Чтобы выйти под дождь, необходимо было надеть калоши. В передней было много калош, в том числе и его, В. И., в которых он пришел. Однако на всех калошных парах Вячеслав Иванов видел одни и те же буквы: Ф. Т., - настоящая фамилия Сологуба была Тетерников…»

«Я впервые увидел его в начале 1908 года, в Москве, у одного литератора, - вспоминал Ходасевич. - Это был тот самый Сологуб, которого на известном портрете так схоже изобразил Кустодиев. Сидит мешковато на кресле, нога на ногу, слегка потирает маленькие, очень белые руки. Лысая голова, темя слегка заостренное, крышей, вокруг лысины - седина. Лицо чуть мучнистое, чуть одутловатое. На левой щеке, возле носа с легкой горбинкой, - большая белая бородавка. Рыжевато-седая бородка клином, небольшая, и рыжевато-седые, висящие вниз усы. Пенсне на тонком шнурке, над переносицей складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно бы передать вопросом: „А вы все еще существуете?“ Таким выражением глаз встретил и меня Сологуб, когда был я ему представлен. Шел мне двадцать второй год, и я Сологуба испугался…»

«Но вот умерла тихая сестра Сологуба, - вспоминала Тэффи. - Он сообщил мне об этом очень милым и нежным письмом. „Пишу Вам об этом, потому что она очень Вас любила и велела Вам жить подольше. А мое начальство заботится, чтоб я не слишком горевал: гонит меня с квартиры“.

И тут начался перелом. Он бросил службу, женился на переводчице Анастасии Чеботаревской, которая перекроила его быт по-новому, по ненужному. Была взята большая квартира, повешены розовые шторы, куплены золоченые стулики. На стенах большого холодного кабинета красовались почему-то Леды разных художников. «Не кабинет, а ледник», - сострил кто-то. Тихие беседы сменились сборищами с танцами и масками. Сологуб сбрил усы и бороду, и все стали говорить, что он похож на римлянина времен упадка. Он ходил как гость по новым комнатам, надменно сжимал бритые губы, щурил глаза, искал гаснущие сны. Жена его, Анастасия Чеботаревская, создала вокруг него атмосферу беспокойную и напряженную. Ей все казалось, что к Сологубу относятся недостаточно почтительно, всюду чудились ей обиды, намеки, невнимание. Она пачками писала письма в редакции, совершенно для Сологуба ненужные и даже вредные, защищая его от воображаемых нападок, ссорилась и ссорила. Сологуб поддавался ее влиянию, так как по природе был очень мнителен и обидчив. Обиду чувствовал и за других, поэтому очень бережно обходился с молодыми начинающими поэтами, слушал их порою прескверные стихи внимательно и серьезно и строгими глазами обводил присутствующих, чтобы никто не смел улыбаться. Но авторов слишком самонадеянных любил ставить на место. Приехал как-то из Москвы плотный, выхоленный господин, печатавшийся там в каких-то сборниках, на которые давал деньги. Был он, между прочим, присяжным поверенным. И весь вечер Сологуб называл его именно присяжным поверенным. «Ну, а теперь московский присяжный поверенный прочтет нам свои стихи». Или: «Вот какие стихи пишут московские присяжные поверенные». Выходило как-то очень обидно, и всем было неловко, что хозяин дома так измывается над гостем…»

«Не трогай в темноте того, что незнакомо, быть может, это - те, кому привольно дома… Кто с ними был хоть раз, тот их не станет трогать. Сверкнет зеленый глаз, царапнет быстрый ноготь… Прикинется котом испуганная нежить. А что она потом затеет? Мучить? Нежить?… Куда ты ни пойдешь, возникнут пусторосли. Измаешься, заснешь. Но что же будет после?… Прозрачною щекой прильнет к тебе сожитель. Он серою тоской твою затмит обитель… И будет жуткий страх, - так близко, так знакомо, - стоять во всех углах тоскующего дома…»

«В начале революции, - вспоминала Тэффи, - по инициативе Сологуба создалось общество охранения художественных зданий и предметов искусств. Заседали мы в Академии художеств, требовали охраны Эрмитажа и картинных галерей, чтобы там не устраивали ни засад, ни побоищ. Хлопотали, ходили к Луначарскому. Кто лучше него мог бы понять нашу святую тревогу? Ведь этот эстет, когда умер его ребенок, читал над гробиком „Литургию красоты“ Бальмонта. Но из хлопот наших ничего не вышло… А работал Сологуб по-прежнему много, но больше все переводил. Новые повести писал в сотрудничестве с Чеботаревской. Они были не совсем удачны, а иногда настолько неудачны и так не чувствовалось в них даже дыхания Сологуба, что многие, в том числе и я, решили, что пишет их одна Чеботаревская, даже без присмотра Сологуба. Впоследствии эта догадка оказалась верной…»

При советской власти, как всем писателям, жилось Сологубу тяжело. На общие условия наложилась тяжелая личная трагедия. «У одного из домов на набережной, - вспоминал позже поэт М. Зенкевич, - около водосточной трубы я заметил небольшое рукописное объявление: „Миллион рублей тому, кто укажет…“ Заинтересовавшись, я стал читать: „…где находится женщина… ушедшая вечером… в платке…“ В конце адрес и подпись: Федор Сологуб… Что за ерунда!.. Потом вспомнил, что рассказывали в Москве. Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, ушла из дому и бросилась в Неву в припадке психического расстройства (21 декабря 1921 года). Сологуб как сумасшедший бегал по всему городу и расклеивал свои объявления, не верил в смерть и каждый день, садясь за стол, накрывал для нее прибор…» - «Анастасия Николаевна, - писал потрясенный Сологуб критику А. Г. Горнфельду, - дала мне все то счастие, которое может дать самоотверженно верная жена и беззаветно преданный друг. Мы были с нею более близки, чем бывают люди в браке. Вся моя литературная и общественная работа была объята ее сотрудничеством и влиянием. В ней для меня было всегда живое воплощение моей собственной художественной и житейской совести, и я принимал ее советы как неизменно верное указание того пути, который я сам себе раз навсегда начертал. Ее нервы были истощены…»

Свою версию произошедшего высказала позже А. А. Ахматова. «Я знаю, почему погибла Настя, - записала ее слова Л. К. Чуковская. - Этого никто толком не знает, а я знаю, как все это было и почему. Она психически заболела из-за несчастной любви. Ей тогда было года сорок два, она влюбилась в человека холодного, равнодушного. Он сначала удивлялся, получая частые приглашения к Сологубам. Потом, когда он узнал о чувствах к нему Анастасии Николаевны, перестал там бывать. Она уводила меня к себе в комнату и говорила, говорила о нем без конца. Иногда она надевала белое платье и шла к нему объясняться. Вообще делала ужасные вещи, которые никогда не должна делать женщина. В последний раз я ее видела за несколько дней до смерти: она провожала меня, я шла в Мраморный дворец к Володе (Шилейко). Всю дорогу она говорила о своей любви - ни о чем другом она уже говорить не могла. Когда она бросилась в Неву, она шла к своей сестре. Это было точно установлено, что вышла она из дому, чтобы пойти к сестре, но, не дойдя два дома, бросилась в Неву. Федор Кузьмич потом переехал жить к Настиной сестре и жил там, не зная, что Настя утонула у него под окном…»

«Снова саваны надели рощи, нивы и луга. Надоели, надоели эти белые снега. Эта мертвая пустыня, эта дремлющая тишь! Отчего ж, душа-рабыня, ты на волю не летишь, к буйным волнам океана, к шумным стогнам городов, на размах аэроплана, в громыханье поездов, или, жажду жизни здешней горьким ядом утоля, в край невинный, вечно-вещий, в Элизийские поля?».

Одна за другой выходили книги Сологуба: в 1921 году - «Одна любовь», «Соборный благовест» и «Фимиамы», в 1922-ом - «Костер дорожный», «Свирель», «Чародейная чаша», в 1923-ем - «Великий благовест», но что-то в жизни поэта изменилось… Стало некуда пойти, нигде его не ждали… «Потом он, конечно, опять жил, потому что он был поэт, и стихи к нему шли, - вспоминала писательница О. Д. Форш, - но стихи свои читал он несколько иначе, чем при ней (Чеботаревской), когда объезжали вместе север, юг и Волгу, и „пленяли сердца“. Он больше пленять не хотел, он с покорностью своему музыкальному, особому дару, давал в нем публичный стихотворный отчет, уже ничего для себя не желая. Входил он к людям сразу суровый, отвыкший. От внутренней боли был ядовит и взыскателен. П. Н. Медведеву он говорил: „Если бы я начинал бы жизнь снова, я стал бы математиком. Математика и теоретическая физика были бы моей специальностью“. А Константин Федин вспоминал, как Сологуб как-то сказал ему: „Я знаю точно, от чего я умру. Я умру от декабрита“. - „Что это такое?“ - „Декабрит - это болезнь, от которой умирают в декабре“.

Так оно и случилось.

Федор Кузьмич

Сологуб

(1863-1927)

Федор Кузьмич Сологуб (настоящая фамилия — Тетерников), один из самых мрачных романтиков в русской литературе, родился 17 февраля (1 марта) 1863 года в Петербурге в бедной семье. Отец занимался портняжным делом в Петербурге; умер от чахотки, когда Федору было 4 года. Мать-крестьянка; работала прислугой в господском доме. Рос и учился Федор вместе с господскими детьми, но спать ему приходилось на кухне. У Федора была сестра, которая была младше его на 2 года. Мать горячо любила своих детей, но в то же время была настоящим деспотом в семье: будущего поэта часто секли. В детстве Федор много читал. К 12 годам он прочел всего Белинского, Добролюбова, Писарева, Некрасова.

В 1882 году окончил Учительский институт и, взяв с собой мать и сестру, уезжает работать в г. Крестцы Новгородской губернии.

В 1885 году переезжает в г. Великие Луки Псковской губернии, где продолжает работать учителем математики.

В 1889 году переводится в г.Вытегра Олонецкой губернии. В годы учительства создается никогда самим поэтом не публиковавшийся цикл стихотворений, получивший условное название «Из дневника» (1883-1904г.г.)

В 1892 году переезжает в Петербург, где входит в круг сотрудников журнала «Северный Вестник», «старших» символистов Д. Мерешковского, З. Гиппиус, Н. Минского.

В 1895 году в журнале «Северный Вестник» был опубликован роман «Тяжелые Сны». В его основе — тяжелые впечатления уездной России 80-х годов.

На первых порах произведения Сологуба публиковались только в «Северном Вестнике», а затем в таких журналах как «Весы», «Русская мысль», «Образование»; в газетах «Речь», «Слово», «Утро России» и др.

В период с 1892 по 1898 года Сологубом были написаны следующие произведения: рассказы «Свет и тени» и «Червяк»; стих-ия «Я ждал, что вспыхнет впереди…», «О смерть! Я твой…», «Я-бог таинственного мира…», «Звезда Маир».

В 1896 году в Петербурге выходит первый поэтический сборник Сологуба, который называется «Стихи».В это время продолжается и карьера Солгуба на поприще просвещения:из учителя математики он превращается в инспектора училищ, становится членом Петербургского уездного училищного совета.

В «литературных сборищах» он был незаметен: «тихий, молчаливый, невысокого роста, с бледным худым лицом и большой лысиной, казавшийся старше своих лет, он как-то пропадал в многолюдных собраниях».(П.Перцов)В период революции 1905 года Сологуб публикует стихи, пародии и острые «политические сказочки» (язвительные, злые эпиграммы на царя и его окружение).

В 1905 году в журнале «Вопросы жизни» печатается создававшийся 10 лет (1892 — 1902) и пренесший Сологубу шумную известность роман «Мелкий бес», в котором на фоне затхлой жизни уездного городишки и колоритных портретов обывателей возвышается сразу же вписавшийся в галерею масштабных сатирических типов русской литературы образ учителя гимназии Передонова, существа отвратительного, все оскверняющего и патологического, кончающего преступлением и сумасшедшим домом. Этот образ поразил современников и вызвал самые противоречивые суждения о себе. Высказывались предположения, что в Передонове Сологуб изобразил темные стороны своего «я». В поздние годы писатель признавался, что «Передонова ему пришлось протащить через себя». Самое яркое высказывание о Передонове принадлежит А. Блоку: «Передонов – это каждый из нас. В каждом из нас есть передоновщина».

В 1906 году выходит шестая по счету книга стихов Сологуба «Змий». В ней мотив солнца последовательно разрабатывается как тема извечно тяготеющего над человеком зла и проклятия.

В 1907 году Сологуб уходит с поприща педагогической деятельности. В этом же году в альмонахе «Шиповник» печатается самый большой роман Сологуба «Навьи чары» (в завершенном виде получил название «Творимая легенда» — 1913 год). В 1907 году Сологубом были написаны следующие произведения: рассказ «Маленький человек» и пьеса «Победа смерти».

В 1908 году Ф.К.Сологуб женится на Анастасии Николаевне Чеботаревской. Их квартира сразу же становится одним из литературных салонов Петербурга. Изменяется, по свидетельству современников, и внешний облик писателя. Недавний типичный разночинец с бородкой и в пенсне делается теперь «сущим патрицием», в облике которого отчетливо проступают писательские черты. В этом же году создаются почти все мифологические драмы Сологуба: «Дар мудрых пчел», «Ночные пляски», и др. ,в которых автор раскрывается глубоким тайновидцем человеческой души на путях двоемирия. С выходом в 1908 году лучшей итоговой книги стихов «Пламенный круг»(VIII книга по счету) Сологуб, безусловно, признается крупнейшим явлением в поэзии. «В современной литературе я не знаю ничего более цельного, чем творчество Сологуба. Сологуб давно уже стал художником совершенным и, может быть, не имеющим себе равного в современности. В «Пламенном круге» он достиг вершины простоты и строгости.» – так писал А. Блок в своей статье «Письма о поэзии»(1908 год).Даже М. Горький,всегда недолюбливавший Сологуба за его «пессимизм»,вынужден признаться, что «Пламенный круг» – это книга удивительная и надолго».

10-ые годы XX века – полный расцвет творчества и популярности Сологуба. Издательствами «Шиповник» и «Сирин» (Петербург) выпускается сразу три его собрания сочинений: два в 12-ти и одно в 20-ти томах (вышло неполным). Сологуб, признанный современниками, входит в четверку наиболее знаменитых писателей вместе с Андреевым, Куприным и Горьким. Сологуб является безусловным авторитетом для поэтов. «Я всегда вас считал и считаю одним из лучших вождей того направления, В котором протекает мое творчество»,- признавался ему Н.Гумилев в письме в 1915 году. Война 1914 года вызывает в Сологубе подъем национального духа, выраженного им в статье «Почему символисты приняли войну»(1914 год) и в книге стихов «Война»(1915 год). Встретив приветствием Февральскую революцию 1917 года, Сологуб отрицательно отнесся к Октябрьскому перевороту и к дальнейшей власти большевиков, как неотвечающим его идеалу «европейской гуманитарной цивилизации».

С апреля 1917 года Сологуб возглавляет «литературную курию» в союзе деятелей искусства, выступившую с требованием «свободы» и «независимости» искусства от государства. В своих знаменитых «Петербургских дневниках» этого периода З. Гиппиус отмечала: «Все – таки самый замечательный русский поэт и писатель – Сологуб – остался «человеком». Не пошел к большевикам. И не пойдет. Не весело ему за то живется».

В 1921 году жена писателя, А.Н.Чеботаревская, в приступе меланохолии покончила с собой, бросившись в Неву. Писатель тяжело переживал смерть жены. Спасение от одиночества находит в творчестве. В этом году выходят сборники стихов: «Одна любовь», «Соборный благовест», «Фимиамы»; роман «Заклинательница змей».

В1922 году выходят следующие сборники стихов: «Костер дорожный», «Свирель», «Чародейная чаша».

В 1923 году выходит сборник стихов «Великий благовест».

Поздняя лирика Сологуба претерпевает значительную эволюцию в сторону опрощения и приятия жизни. М.Кузьмин в 1922 году писал: «В лучших стихах Сологуба Вы найдете примиренность, большее приятие жизни и милое простодушие, вообще свойственное этому поэту, но которое прежде он часто маскировал наивным демонизмом».

Сологуб предвидел свою кончину именно в декабре:

«Каждый год я болен в декабре,

Не умею я без солнца жить.

Я устал бессонно ворожить,

Я склоняюсь к смерти в декабре…»

(«Триолетты», 1913 год).

Он и скончался 5 декабря 1927 года. Похоронен на Смоленском кладбище, неподалеку от места первоначального захоронения А.Блока.

«КИРПИЧ В СЮРТУКЕ»

(Публикуется с сокращениями)

ЯДОВИТОЕ СОЗДАНИЕ

Федора Кузьмича Сологуба, популярнейшего в начале XX века поэта и писателя, многие считали колдуном и садистом. «Говорили, что он сатанист, и это внушало жуть и в то же время и интерес», - писала в своих мемуарах современница поэта Л. Рындина. «На душе у него что-то преступное, - говорил человек, издавна знавший Сологуба. - Ядовитое создание». Нелюдимый, надменный и презрительный, он очень тяжело сходился с людьми.

В мире ты живешь с людьми, -

Словно в лесе, в темном лесе,

Где написан бес на бесе, -

Зверь с такими же зверьми.

Это - стихи. А вот несколько цитат из его «Афоризмов»:

«Быть вдвоем - быть рабом».

«Людей на земле слишком много; давно пора истребить лишнюю сволочь».

«Своя смерть благоуханна, - чужая зловонна. Своя - невеста, чужая - Яга».

Среди товарищей Санкт-Петербургского Учительского Института, где он учился, Федор Тетерников (настоящая фамилия Сологуба) хорошо запомнился студентам и учителям своей нелюдимостью и мрачным видом. «Ни вина, ни пива не пил, рестораны и портерные не посещал. Даже в день институтского праздника держался отдельно и не принимал участия в танцах и попойке», - спустя полвека вспоминал сокурсник по институту И. И. Попов.

Вот таким, неприступным, бесстрастным, презрительно холодным, он оставался на протяжении всей своей жизни. «К такому не подступишься!» - сетовал, кивая в его сторону, писатель-сатирик Ремизов. «Живой айсберг» - отзыв о нем поэтессы Ирины Одоевцевой. Отзыв Розанова: «Кирпич в сюртуке»...

«СМЕРТЕРАДОСТНЫЙ»

Сологуба часто называли «русским Бодлером». Ни у одного писателя вы не найдете такого количества самоубийц, таких «красивых» сцен смерти, как у Сологуба. «Смерть - писал один из его критиков, - основной мотив его стихотворений и исключительный мотив его прозы. У Сологуба нет ни одного рассказа, где бы дело не кончалось смертью, убийством, самоубийством...»

«Он, - писала о Сологубе Тэффи, - всю жизнь был одиноким, усталым, боялся жизни, «бабищи румяной и дебелой», и любил ту, чье имя писал с большой буквы - Смерть». «Смертерадостный», - называли его коллеги-писатели.

Еще одним постоянным элементом творчества Сологуба является «дикая, почти патологическая, небывалая еще в русской литературе похоть. В его романах «Тяжелые сны» и «Мелкий бес», по словам биографа Венгерова, «фигурируют такие «герои», пред которыми французские маньяки совершенно бледнеют».

Возникает вопрос: а не был ли и сам Сологуб садистом и сексуальным маньяком? Не насиловал ли, согласно сюжетам его повестей и романов, несовершеннолетних девушек-служанок, не совокуплялся ли с трупами, не избивал ли до полусмерти розгами собственных детей и слуг?

РОЗГИ УТРОМ, РОЗГИ ВЕЧЕРОМ...

Чтобы ответить на этот вопрос, надо взглянуть на детство писателя.

Сологубу было четыре года, когда умер от чахотки его отец. Мать вынуждена была пойти в прислуги. Чад и угар кухни, в которой трудилась его мать, с жестокостью вымещавшая на детях тяготы своей жизни, развили в юном Федоре скрытность и отчужденность. Из его детских записей: «Розги в доме Северцова... Розги в доме Духовского... Неудачное ношение письма, меня высекли... Драка на улице, не давай сдачи, высекли...» И так - каждый день.

Однажды, уже работая учителем, он должен был идти к ученику - хождение по домам своих подопечных входило в обязанности учителей. Поранив накануне ногу, Федор Кузьмич не мог натянуть сапог и не хотел идти босиком по грязи. «Маменька очень рассердилась, - писал Сологуб сестре, - и пребольно высекла меня розгами (и это-то взрослого, тридцатилетнего мужчину, учителя! - А. К.), после чего я уже не смел упрямиться и пошел босой. Пришел я к Сабурову в плохом настроении, припомнил все его неисправности и наказал его розгами очень крепко, а тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго приказал ей сечь его почаще...»

Это - пожалуй, единственный случай, когда он сорвался...

А вот пример другого рода. Тэффи вспоминала: «Когда мы познакомились ближе... я все искала к нему ключа, хотела до конца понять его и не могла. Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился и которую не хотел показывать. Вот, например, прорвалось у него как-то о школьниках, его учениках: «Поднимают лапки, замазанные чернилами». Значит, любил он этих детей, если так ласково сказал. Но это проскользнуло случайно».

ЖЕНЩИНА, КАК ЛЕКАРСТВО

Сологуб, разумеется, не был ни садистом, ни сексуальным маньяком. По старой формуле - «что кому болит, тот о том и говорит» - Сологуб переносил на бумагу, в стихи и романы все то, что вызывало боль: ущемленное, «побитое» «я», жестоко подавленное либидо. В этом истоки его искания смерти, его «садизма» и нездоровой эротики.

У Аристотеля есть такое наблюдение: «Под влиянием приливов крови к голове многие индивидуумы делаются поэтами, пророками или прорицателями... Марк Сиракузский писал довольно хорошие стихи, пока был маньяком, но, выздоровев, совершенно утратил эту способность». «Выздоровление» Сологуба случилось в 1908 году, когда он, сорокапятилетний, счастливо женился на молодой писательнице Анастасии Чеботаревской. Любопытно, насколько резко после этого меняется тематика его произведений: унылый пессимизм, мрачная мистика и грубая эротика почти исчезают из его произведений, уступив место нежной оптимистичной лирике. «Я на ротик роз раскрытых росы тихие стряхну, глазки-светики-цветочки песней тихою сомкну...»

ОБЕЗЬЯНИЙ ХВОСТ

Сологуб совершенно не умел прощать. Даже и пустяковой обиды. Однажды - дело было сразу после Нового года - чета Сологубов устроила вечер-маскарад. Писатель Алексей Толстой попросил хозяйку что-нибудь подыскать ему для новогоднего маскарада, - та предложила ему шкуру обезьяны, которую она с большим трудом достала у одной аристократки, с уговором обращаться с дорогой шкурою очень бережно. Каков же был ужас Чеботаревской, когда она увидала спустя некоторое время спокойно разгуливавшего среди гостей сатирика Алексея Ремизова с обезьяньим хвостом, торчащим из-под его пиджака. Собравшихся забавлял этот отрезанный хвост, но с другой стороны это был скандал. И обвинен был Ремизов, известный своими шутками. Ремизову пришлось писать одно за другим извинительные письма, в которых он отвергал обвинения в свой адрес. Оставался граф А. Н. Толстой, на которого и набросилась Чеботаревская. Далее - со слов Николая Оцупа, участника того маскарада:

«Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил: он буквально выжил Толстого из Петербурга. Во всех журналах поэт заявил, что не станет работать вместе с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен «этот господин», то есть Толстой. Толстой, тогда еще начинавший, был не в силах бороться с влиятельным писателем и был принужден покинуть Петербург».

История о «хвосте» долго еще забавляла петербургских литераторов. Виновным на самом деле и был Алексей Толстой - в конце жизни признавшийся, что это он оторвал хвост от шкуры, из озорства. Ремизов же нашел этот хвост и прицепил себе за неимением маскарадного костюма.

НА ЭСТРАДЕ

Чтобы упрочить славу и улучшить материальное положение, Сологуб, вместе с женой и Игорем Северяниным, объезжает множество российских городов от Минска до Урала с лекциями и чтением своих произведений. Эти интеллектуальные концерты вызвали массу эмоциональных откликов в печати - уж слишком колоритны они были.

Представьте себе такую картинку. Примерно полтора часа от начала концерта Федор Кузьмич читает собравшейся публике своим заунывным голосом лекцию «о новых горизонтах в искусстве». Публика откровенно зевает... Затем выходит Игорь Северянин и начинает... нет, не читать - завывать:

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повседневно утвержден!

Публика переглядывается, перешептывается, пересмеивается, не понимая - хорошо это или плохо. Северянин, закончив одно стихотворение, начинает другое:

Как мечтать хорошо вам

В гамаке камышовом,

Над мистическим оком -

Над безтинным прудом!

Как мечты сюрпризерки

Над качалкой грезерки

Истомлено лунятся:

То - Верлен, то - Прюдом...

Публика покатывается со смеху... Вот выходит госпожа Чеботаревская и, страшно шепелявя (у нее получаются не «сестры», а «шиошры»), полчаса читает какую-то скучную новеллу собственного сочинения. Публика уже вот-вот начнет свистеть.

Но вот снова на сцене Сологуб. Мрачно оглядывая зло усмехающиеся лица, он, чуть громче обычного, начинает вещать:

Не тужи, что людям непонятна

Речь твоя.

Люди - только тени, только пятна

На стене.

Расплетая, заплетая

Бреды бытия,

Эта стая неживая

Мечется во сне...

Публика замирает... Еще несколько стихотворений - и уже раздаются аплодисменты, слышатся восторженные крики - «Браво!» Завершает концерт Северянин. На этот раз - Сологуб все продумал - никаких «сюрпризерок». На этот раз - настоящая поэзия:

Весенней яблони в нетающем снегу

Без содрогания я видеть не могу:

Горбатой девушкой - прекрасной, но немой -

Трепещет дерево, туманя гений мой...

Как будто в зеркало - смотрясь в широкий плес,

Она старается смахнуть росинки слез,

И ужасается, и стонет, как арба,

Вняв отражению зловещего горба.

Когда на озеро слетает сон стальной,

Бываю с яблоней, как с девушкой больной,

И, полный нежности и ласковой тоски,

Благоуханные целую лепестки.

Тогда доверчиво, не сдерживая слез,

Она касается слегка моих волос,

Потом берет меня в ветвистое кольцо, -

И я целую ей цветущее лицо...

Публика зачарована! Завоевана! Побеждена!

«КОЛЫБЕЛЬНАЯ НАСТЕ»

Все хорошее когда-нибудь кончается. Равно как и плохое. Хорошее закончилось в день начала октябрьской революции. Многочасовые очереди за воблой, бесконечные хождения по рынкам в поисках обмена ценностей на еду, невозможность свободно приобрести элементарные предметы быта, унизительные прошения о выдачи пайков - выдержать это и многое другое было не каждому под силу. Если Сологуб еще и переносил тяготы разрухи, то жена его, долго крепившаяся, больше терпеть не могла.

«У одного из домов на набережной, - вспоминал поэт М. Зенкевич, - около водосточной трубы я заметил небольшое рукописное объявление: «Миллион рублей тому, кто укажет...» Заинтересовавшись, я стал читать: «...где находится женщина... ушедшая вечером... в платке...» В конце адрес и подпись: Федор Сологуб... Что за ерунда!.. Потом вспомнил, что рассказывали в Москве. Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, ушла из дому и бросилась в Неву в припадке психического расстройства... Сологуб, как сумасшедший бегал по всему городу и расклеивал свои объявления...»

Садясь обедать - один ли, при гостях, - он неизменно ставил прибор и для Анастасии Николаевны: на случай ее внезапного возвращения. А потом надевал потертое пальто и выходил из дому. До поздней ночи бродил по городу, останавливаясь у замерзшей воды, и тщательно вглядывался в прозрачные окна невского льда... Во времена этих ночных шатаний в голове сами по себе складывались строки:

В мире нет желанной цели,

Тяжки цепи бытия.

Спи в подводной колыбели,

Настя бедная моя.

Так продолжалось всю зиму. А весной, когда река вскрылась и тело всплыло, его пригласили на опознание. О последней встрече Сологуба с мертвой женой рассказала Ольга Форш в книге «Сумасшедший корабль»: «На минуту окаменел. Его лицо желтой слоновой кости стало белым. Но поступью патриция времен упадка он важно прошествовал к трупу и, сняв с ее руки обручальное кольцо, надел на руку себе...».

«Я УМРУ ОТ ДЕКАБРИТА...»

После гибели жены он прожил еще шесть лет. Последнее стихотворение, написанное за два месяца до кончины, заканчивалось такими строчками:

Ко всему я охладел.

Догорела жизнь моя.

Между прочим поседел,

Между прочим умер я.

Константин Федин вспоминал, как Сологуб как-то сказал ему: «Я знаю точно, от чего я умру. Я умру от декабрита». - «Что это такое?» - «Декабрит - это болезнь, от которой умирают в декабре». Так оно и случилось. Умер Сологуб 5 декабря 1927 года.

За несколько дней до смерти его подвели к камину, и он сжег свои письма, рукопись неоконченного романа, но на стихи, как он сказал сам, «рука не поднялась». Похороны состоялись 7 декабря на Смоленском кладбище. Он был похоронен рядом с могилой своей жены, Анастасии Чеботаревской.

Александр КАЗАКЕВИЧ (из книги «Люди, как звезды. Парадоксальные и малоизвестные факты из жизни знаменитых людей»)

«ВЕСЬ МИР – В ОДНИХ МОИХ МЕЧТАХ»

При жизни Федор Сологуб был достаточно известен и признан, удостоен как хвалебных отзывов, так и бранной критики. Ему казалось, что надо бежать от этой суетной славы, и он заклинал ее стихами:

Я отрекаюсь наперед
От похвалы, от злой отравы,
Не потому, что смерть взойдет
Предтечею ненужной славы,
А потому, что в мире нет
Моим мечтам достойной цели,
И только ты, нездешний свет,
Чаруешь сердце с колыбели.

Он ошибался. Смерть не была «предтечею ненужной славы», она стала предвестником долгого забвения. Когда его упомянули в 1946 г., впервые после длительного молчания, то контекст был такой: говоря о том, что последнее время что-то часто стали печатать Ахматову А.А., Жданов поставил имя поэта в такой ряд: «Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо стал сейчас переиздавать произведения Мережковского, Вяч. Иванова, Михаила Кузмина, А. Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т. д., т. е. всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве». (Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград». – М.: ОГИЗ, Госполитиздат, 1946. С. 11).
Ряд вполне почтенный. Все названные писатели сейчас изданы достаточно широко. Интересно, что в одну кучу попали и эмигрировавший Д. С. Мережковский, не удостоенный даже инициалов, и Андрей Белый, про которого «Правда» в 1934 году писала, что он «умер советским писателем». Но нас сейчас интересует Федор Сологуб. По многим его стихам мы можем представить себе этакого римлянина времен упадка. Это впечатление подтверждает и портрет работы Константина Сомова, на котором мы видим надменное лицо ушедшего в себя интроверта. А вот еще характеристика поэта из малоизвестной статьи И. Г. Эренбурга: «На лице Сологуба всегда тщательно закрыты ставни, напрасно любопытные прохожие жаждут подсмотреть, что там внутри. Есть особнячки такие – окна занавешены, двери заперты – покой, благолепие, только смутно чует сердце что-то недоброе в этой мирной тишине...» (И. Эренбург. Портреты русских поэтов. – Берлин: Аргонавты, 1922).
Между тем происхождение его было ультрапролетарским. Отец – портной из крепостных, мать – то прачка, то прислуга. Отец рано умер, и мать с двумя детьми скиталась по чужим людям. Что такое лютая бедность, Федору было известно с самых малых лет. И это о себе он пишет:

Родился сын у бедняка.
В избу вошла старуха злая.
Тряслась костлявая рука,
Седые космы разбирая.
…
Шепча невнятные слова,
Она ушла, стуча клюкою.
Никто не понял колдовства.
Прошли года своей чредою.

Сбылось веленье тайных слов:
На свете встретил он печали,
А счастье, радость и любовь
От знака темного бежали.

Реми де Гурмон в своей «Книге масок» заметил, что у каждого поэта есть два-три своих ключевых слова, определяющих всю тональность его поэзии. У Сологуба особенно часто встречаются определения «злое» и «больное». И совершенно ясно, что это не от пресыщения, не от богатства, а совсем наоборот: от тяжелой жизни, от бедности, Эти эпитеты станут реже встречаться в 10-е годы и в более поздний период. В 1882 году Федору Тетерникову (такова настоящая фамилия поэта) удалось закончить учительский институт. Ему только исполнилось девятнадцать, а он становится основным кормильцем матери и сестры Ольги. Взяв их с собой, он уезжает в город Крестцы Новгородской губернии. Впереди – десяток лет в кошмарной провинции, тяжелая работа учителя. Он мечтал «внести жизнь в школьную рутину, внести семена света и любви в детские сердца», но жизнь никак не соответствовала мечтам. В другом письме он писал: «Ученики зачастую злы и дики... приводят в отчаяние своей глубокой развращенностью», «дома у них нищета и жестокость».
В одном из первых своих романов «Тяжелые сны» под именем учителя Логина поэт вывел себя. Может показаться, что краски сгущены, но в предисловии ко второму изданию романа автор уверяет читателя, что он еще смягчил многое, что точным картинам с натуры никто бы не поверил. «Тяжелые сны» – своего рода черновик более известного романа поэта «Мелкий бес». Главный герой – учитель Передонов – фигура отвратительная, но тем не менее автобиографичная. Это учитель Федор Тетерников мечтает стать инспектором, это его, как и его героя, преследует в страшных видениях мелкий бес «недотыкомка».

Недотыкомка серая
Все вокруг меня вьется да вертится, –
То не лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?

Многие страницы романа тяжело читать, часть тогдашней публики восприняла их как «декадентскую пакость», но это беспощадный реализм. Интересно, что по воспоминаниям грузинского поэта Симона Чиковани Маяковский, узнав о смерти Сологуба в 1927 году, сказал с трибуны в Тбилиси: «После гениальных романов Достоевского в русской литературе немного было произведений, равных его «Мелкому Бесу». От безумной действительности поэт укрывался в воображаемом мире. «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт». Он придумывает другой мир, далекий от солнечной системы, где светят иные звезды:

Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарен прекрасною звездою
Далекий мир.

Но вот наше Солнце поэт не воспевает, как Бальмонт, а называет его Змеем, даже Змием:

Восходит Змий горящий снова
И мечет грозные лучи.
От волхвования ночного
Меня ты снова отлучи.

Наверное, только у Сологуба может встретиться строка: «И бессмысленный солнечный блеск». Переезжая то в Великие Луки, то в Вытегру, Федор Кузьмич преподает там математику (кстати, он написал учебник геометрии). Наконец сбывается передоновская мечта: с 1892 г. он в Петербурге, с 1898 г. – инспектор городских училищ. Впервые он появляется в редакции «Северного вестника», где знакомится с Минским. Последний и придумал ему псевдоним, решив, что Тетерников – это не звучит. Думается, что вряд ли удачным следует считать решение взять графскую фамилию, да еще известную в литературе (правда, граф В. Соллогуб писался через два «л»), но что делать, под ней он вошел в поэзию, под ней прославился.
Стихи его начинают широко публиковаться, но читатели их оценили не сразу. Стихи были простые по форме, но слишком пряные. Надо было сперва утвердиться стихам Брюсова, Блока, Бальмонта, чтобы у Сологуба нашлись свои поклонники и подражатели. Федор Сологуб вошел в литературу сложившимся мастером. Во многом на него повлияли французские символисты, особенно Верлен, над переводами которого он трудился в ночные часы в Великих Луках и Вытегре. Молодой Сологуб прославился в это время чрезвычайно пессимистическими стихами, воспевавшими и призывавшими смерть.

О смерть! Я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, – и ненавижу
Очарования земли...

Мы устали преследовать цели,
На работу затрачивать силы –
Мы созрели
Для могилы.

Такое воспевание смерти, во-первых, больно уж монотонно, во-вторых, бессмысленно (она придет ко всем и без призыва) и, в-третьих, как-то кокетливо нецеломудренно. Именно за эти стихи А. М. Горький высмеял Сологуба и приклеил ему прозвище-ярлык – «Смертяшкин». Впрочем, он писал Сологубу, что считает его настоящим поэтом и рекомендует всем его книгу «Пламенный круг» как образцовую по форме. В начале 1900-х годов на квартире Сологуба, на 8-й линии Васильевского острова, происходят вечера поэзии с чаепитиями, По описанию современников, затянутый в сюртук Сологуб (кто-то называл его «кирпич в сюртуке») вежливо и бесстрастно выслушивал всех одинаково – талантливых и бездарных – и каждому говорил: «Спасибо». В 1905 году он сочувствует революционерам и пишет ужасающе плоские стихи, которые можно бы приписать какому-нибудь Демьяну Бедному; впрочем, у Демьяна такие вещи получались органичнее:

Буржуа с румяной харей,
Прочь с дороги, уходи!
Я – свободный пролетарий
С сердцем в пламенной груди.

В 1907 г. его жизнь изменилась. Он похоронил любимую сестру и вскоре женился на Анастасии Николаевне Чеботаревской, которая надолго стала его верной помощницей. Многие драматические и публицистические произведения они писали вдвоем, но на них стоит только его имя. В этом же году он оставил службу и стал заниматься только литературой. Очень популярны были в эти годы его романы «Навьи чары», «Дым и пепел». Навь – значит мертвец, призрак. Его самого в юмористических журналах называли «Федор Навьич Сологуб, ныне славою пасомый». Тема «навьих чар» встречается и в некоторых стихах поэта:

И на проклятый навий след
Он наступил в безумном беге.
И цвет очей его увял,
И радость жизни улетела,
И тяжкий холод оковал
Его стремительное тело.

В это же время он пишет вариацию на тему пушкинского «Пророка». Только к нему не «шестикрылый серафим» является, а «злая ведьма чашу яда подает» и говорит ему:

Встанешь с пола худ и зелен
Под конец другого дня.
В путь пойдешь, который велен
Духом скрытого огня.

В 1910-11 годах Сологуб пытается стилизовать «жестокий» мещанский романс, вроде такого:

Ах, напрасно я люблю,
Погибаю от злодеек...
Я эссенции куплю –
Склянку на десять копеек.

Накануне 1-й мировой войны Ф. К. Сологуб уже признанный мэтр.
Именно он открыл Игоря Северянина и взял его с собой в турне по городам России. Первое издание «Громокипящего кубка» Северянина снабжено сочувственным предисловием Сологуба. «Когда возникает поэт – душа бывает взволнована», – писал маститый поэт о молодом. Многие недоумевали, что хорошего нашел строгий и холодноватый мэтр в несколько фатовских стихах Северянина. Но это так понятно! Оба «творили легенду», создавали из жизни красочный воображаемый мир. Стоял Сологуб у истоков и другого, всеми теперь любимого поэта – Есенина. Вот так, по свидетельству Георгия Иванова, Сологуб рассказывал в редакции журнала «Новая жизнь» о своей первой встрече с Есениным. (К сожалению, эта глава «Петербургских зим» Г. Иванова в русском издании опущена. Цитирую в своем переводе с польского по книге Эльвиры Ваталы и Виктора Ворошильского «Жизнь Сергея Есенина».)
«Хорошенький такой, голубоглазый, кроткий, – с неодобрением описывал Есенина Сологуб. – Потеет от почтения, сидит на краешке стула, в любую минуту готов вскочить.
Подлизывается до упаду: «Ах, Федор Кузьмич! Ох, Федор Кузьмич!»
И все это чистейшей воды лицемерие. Льстит, а в глубине души думает: подмажусь к старому хрену, поможет напечататься. Ну, мне не так легко пустить пыль в глаза – я этого телка рязанского сразу обвел вокруг пальца. Пришлось ему признаться, что и стихов моих он не читал, и что до меня успел уже подлизаться и к Блоку, и к Мережковским, и что касается той лучины, при которой он якобы учился грамоте, так это вранье. Оказывается, он кончил учительскую школу. Одним словом, я хорошо прощупал его фальшивую атласную кожу и нашел под ней его действительный характер: дьявольскую расчетливость и жажду добиться славы любой ценой. Нашел, вытащил, дал ему по носу – запомнит он старого хрена. И тут же, не меняя тона брюзгливого осуждения, протянул редактору Архипову тетрадку со стихами Есенина:
– Пожалуйста. Совсем неплохие стишки. Искра Божия есть. Советую напечатать – они украсят ваш журнал. И желательно дать аванс. Парнишка все-таки прямо из деревни, в кармане у него наверняка пусто. А парень достоин внимания, есть у него воля, страсть, горячая кровь. Не то что наши тютьки из «Аполлона».
Во время войны Ф. К. Сологуб, к сожалению, включился в пропагандистскую кампанию и написал немало барабанных стишков, совершенно противопоказанных его стилю и оставшихся в народной памяти разве что издевательской пародией Евгения Венского:

И тогда пущай Вильгельма
Глубже сядет в мокроступ,
И узнает вредный шельма,
Что такое Сологуб.

К февральской революции поэт отнесся сочувственно, написав на похороны в марте 1917 г. жертв революции такое маленькое стихотворение:

Народ торжественно хоронит
Ему отдавших жизнь и кровь.
И снова сердце стонет
И слезы льются вновь.

Но эти слезы сердцу милы,
Как мед гиметских чистых сот.
Над тишиной могилы
Свобода расцветет.

Насчет свободы Федор Кузьмич ошибся.
Он пытался заниматься общественной деятельностью, возглавив «Литературную курию» Союза деятелей искусства. Этот Союз был создан в апреле 1917 г. и провозгласил «независимость искусства от государства». Понятно, что вскоре после октябрьского переворота эта организация прекратила свое существование. Сологуб замкнулся в себе. После революции 1917 года он пишет много стихов, переводит, но старается «не видеть в упор» окружающую действительность. Когда он почувствовал, что прежде призываемая им смерть может прийти вполне реально и даже скоро, он сменил тональность своих стихов:

У тебя, милосердного Бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!

В 1920 году в Москве его имел возможность наблюдать Илья Эренбург. Уже цитированная мною книга «Портреты русских поэтов» является сейчас библиографической редкостью, поэтому приведу из нее небольшие отрывки:
«Не факиром он показался мне в ту минуту, но беспощадно взыскующим учителем гимназии. Не приготовишка ли я? Вдруг он скажет: Эренбург Илья, а расскажите нам, чем Альдонса отличается от Дульцинеи? Я буду молчать, а он долго и радостно потирать руки перед тем, как поставить каллиграфически аккуратную единицу».
И еще:
«Какие-то очень рьяные и очень наивные марксисты возмущаются Сологубом: как в наш век коллективизма он смеет быть убогим, ничтожным индивидуалистом!
Но как же образцовому инспектору не поучить немного этих вечных второклассников? И тихо улыбаясь, Сологуб читает в ответ маленькую лекцию о том, что коллектив состоит из единиц, а не из нулей. Вот если взять его, Федора Кузьмича и еще четверых Федоров Кузьмичей, получится пять, а если взять критиков, то вовсе ничего не получится, ибо 0+0+0+... = 0. Отнюдь не дискуссия, а просто урок арифметики».
Наперекор окружающей его действительности звучат стихи Сологуба 20-х годов:

Поэт, ты должен быть бесстрастным,
Как вечно справедливый Бог,
Чтобы не стать рабом напрасным
Ожесточающих тревог.

Он пишет о Дон Кихоте и Дульцинее, создает целый цикл буколических стихов на манер французских бержерет – «Свирель». В своем альбоме Сологуб сделал запись, свидетельствующую, что этот «пастушеский цикл» написан, чтобы в голодные дни позабавить жену, Анастасию Николаевну:

Ах, лягушки по дорожке
Скачут, вытянувши ножки.
Как пастушке с ними быть?
Как бежать под влажной мглою,
Чтобы голою ногою
На лягушку не ступить?

Но осенью 1921 г. Анастасия Николаевна ушла из дому и не вернулась. Федор Кузьмич долго ждал ее. На столе всегда ставился прибор для исчезнувшей жены. Злые языки неуместно иронизировали, что он обедает в обществе покойницы. Такую картину описывает и Арсений Тарковский, посетивший Сологуба в 1922 г.
Тело Анастасии Николаевны было вынесено на берег Петровского острова лишь в мае. Было установлено, что она бросилась в реку Ждановку с дамбы Петровского острова. Это окончательно подкосило Сологуба. О последних годах его жизни мы узнаем из книги Федина «Горький среди нас».
«Какой-то разговор со мною он закончил тоскливым сожалением:
– Хорошо бы, как прежде, надеть смокинг, воткнуть в петлицу хризантему и пойти вечером в клуб...
Но пойти ему было некуда. Его нигде не ждали.
Однажды Сологуб сказал Федину: «Я умру от декабрита».
– Что это такое?
– Декабрит – болезнь, от которой умирают в декабре».
Уже в 80-е годы, раскрыв томик Сологуба, я вздрогнул, увидев стихи, написанные еще... в 1913 году:

Тьма меня погубит в декабре.
В декабре я перестану жить.

И в самом деле, мучимый тяжелой одышкой, он уговаривал себя стихами:

Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.

Но 5 декабря 1927 года его не стало.
Долгие годы имя поэта пребывало в забвении. Но эти же годы унесли все случайное и несущественное в его творчестве и сохранили для нас поэзию высокого класса, над которой не властны никакие бури и ураганы быстротекущего времени.

Литература к главе VI
1. Бартэн А. Подсказанное памятью // Нева. 1987. № 9.
2. Голлербах Э. Ф. Из воспоминаний о Федоре Сологубе // Русская литература. 1990. № 1.
3. Луначарский А. В. Очерки по истории русской литературы. – М., 1976.
4. Орлов В. Н. Перепутья. – М.: Художественная литератуpa, 1976.
5. Парамонов Б. Новый путеводитель по Сологубу // Звезда. 1994. № 4.
6. Чуковский К. Путеводитель по Сологубу. Собрание сочинений в 6 тт. – М.: Художественная литератуpa, 1968. Т. 6.
7. Шкловский В. Федор Сологуб. В кн.: Гамбургский счет. – М., 1990.

Федор Кузьмич Сологуб

Царица поцелуев. Сказки для взрослых

Позвали тогда стражу. Воины набросились на юношей, избили многих, других кое-как разогнали. Но вот увидели они обольстительное, хотя уже измятое многими ласками тело Мафальды и услышали ее свирельно-звонкий вопль:

– Я – царица поцелуев. Придите ко мне все, жаждущие сладостных утешений любви.

Забыли воины свой долг. И тщетно восклицали старейшины:

– Возьмите безумную Мафальду и отнесите ее в дом к ее супругу, почтенному Бальтасару.

Воины, как перед тем юноши, обступили Мафальду и жаждали ее объятий. Но так как они были грубые люди и не могли соблюдать очередь, как делали это учтивые и скромные юноши того города, хорошо воспитанные их благочестивыми родителями, то они разодрались, и пока один из них обнимал Мафальду, другие пускали в ход оружие, чтобы решить силою меча, кто должен насладиться несравненными прелестями Мафальды. И многие были ранены и убиты.

Не знали старейшины, что делать. Совещались на улице близ того места, где неистовая Мафальда вопила в объятиях солдат и осыпала их неутомимыми ласками.

Случай, который при всяких других обстоятельствах следовало бы признать ужасным, пришел на помощь сгорающим от бессильного гнева и стыда старейшинам города. Один из солдат, юный и сравнительно с другими слабый, но страстный не менее остальных, не мог дождаться возможности приблизиться к обольстительному телу Мафальды. Он ходил вокруг места, где сладостные звучали поцелуи, где неистощимая любовь дарила не сравнимые ни с чем наслаждения его товарищам, – и отталкивали его от этого милого места товарищи его и грубо смеялись над ним. Он лег на камни мостовой, жесткие, холодные, – ибо уже целый день прошел и ночная тьма спустилась над городом, – лег на камни, закрыл голову плащом и завыл жалобно от обиды, стыда и бессильного желания. Сожигаемый злобою, украдкою схватился он за свой кинжал и тихо, тихо, как в траве крадущаяся змея, пополз между ногами толпившихся солдат. И приблизился к Мафальде. Ощупал горячими руками ее похолодевшие ноги и в трепещущий бок ее вонзил быстрый кинжал.

Громкий визг раздался и прерывистый вой. В руках ласкавшего ее солдата умирала Мафальда и стонала все тише. Захрипела. Умерла.

Обрызганный ее кровью, поднялся солдат.

– Кто-то зарезал царицу поцелуев! – завопил он свирепо. – Кто-то злой помешал нам насладиться ласками, которых еще никто не знал на земле, потому что первый раз к нам сошла царица поцелуев.

Смутились солдаты. И стояли вокруг тела.

Тогда подошли старцы, уже бесстрастные от долготы пережитых ими лет, подняли тело Мафальды и отнесли его в дом к старому Бальтасару.

В ту же ночь молодой солдат, убивший Мафальду, вошел в ее дом. Как случилось, что его никто не заметил и не остановил, не знаю.

Он приблизился к телу Мафальды, лежащему на кровати, – еще не был сделан гроб для покойницы, – и лег рядом с нею под ее покрывалом. И, мертвая, разомкнула для него Мафальда свои холодные руки и обняла его крепко, и до утра отвечала его поцелуям поцелуями холодными и отрадными, как утешающая смерть, и отвечала его ласкам ласками темными и глубокими, как смерть, как вечная узорешительница смерть.

Когда взошло солнце и знойными лучами пронизало сумрак тихого покоя, в этот страшный и томный, в этот рассветный час в объятиях обнаженной и мертвой Мафальды, царицы поцелуев, под ее красным покрывалом умер молодой воин. Разъединяя свои объятия, в последний раз улыбнулась ему прекрасная Мафальда.

Я знаю, что найдутся неразумные жены и девы, которые назовут сладким и славным удел прекрасной Мафальды, царицы поцелуев, и что найдутся юноши столь безумные, чтобы позавидовать смерти ее последнего и наиболее обласканного ею любовника. Но вы, почтенные, добродетельные дамы, для поцелуев снимающие одни только перчатки, вы, которые так любите прелести семейного очага и благопристойность вашего дома, бойтесь, бойтесь легкомысленного желания, бегите от лукавого соблазнителя.

Страна, где воцарился зверь

На полуистлевших от времени листах папируса начертано много сказаний о делах и людях, давно отошедших в неизменную вечность. И вот одно из них. Оно несвободно от неясностей, причина которых, по всей вероятности, в том, что от целой рукописи сохранились лишь обрывки, и смысл целого пришлось восстановлять, пользуясь аналогиями. Самое название страны неведомо нам, и конец рассказа не сохранился. В тех частях истории, которые носят фантастический характер, не совсем ясно, говорит ли древний летописец иносказательно, или и сам верит рассказу о чудесном превращении жестокого юноши.

Надлежало выбрать царя. И старейшины решили предоставить выбор судьбе. Пред наступлением ночи вынесено было за городские ворота золотое, драгоценными изумрудами и сапфирами украшенное яйцо и положено при дороге в траву. Кто придет из чужой страны, издалека, и поднимет затаенное в траве золотое яйцо, тот и будет царем в городе. Был ли таков обычай того места, или на этот раз особые гадания указали старейшинам города такой способ выбора, – не знаю. Но, по соображению некоторых обстоятельств события, предпочитаю второе объяснение.

Блистающий и светлый взошел над страною пламенеющий в небе Дракон, которому люди дают имя дневного светила, красного солнца, – блистающий и светлый, как и надлежало быть тому дню, когда великий воцарился над тою страною владыка. Старейшины вышли к городским воротам, а за ними и весь народ, – и все в благоговейном молчании ждали, кого укажет им судьба в цари. И долго дорога была безмолвна и пустынна, словно совещались великие боги или демоны той страны, и колебались долго, на ком им остановить свой чудесный выбор. И наконец, решили.

По дороге, приближаясь к городу, шли два отрока, едва прикрытые грубыми и рваными одеждами. Один из них был смугл, тонок и черноволос; на голове другого вились рыжие кудри, сиявшие золотом в златопламенных взорах воздымавшегося на гору небес Змия. Тело рыжего отрока было оливкового цвета, щеки его пламенели румянцем, и глаза горели ненасытным желанием. Впрочем, лица обоих отроков были так сходны, как будто смуглое лицо одного отразилось в дивно пламеневшем зеркале и возник из-за чародейного стекла румяный и златоволосый двойник.

Весело разговаривая друг с другом, и беспечно смеясь, отроки уже миновали затаенное в траве золотое яйцо. И приближались к городским воротам.

Гулкий тысячеустый ропот толпы вдруг остановил их. Испуганные и смущенные, стояли отроки у края пыльной дороги и озирались вокруг, стараясь понять, на что смотрит и дивится все это шумное множество. Смуглый отрок первый увидел яйцо. И подошел к нему.

– Смотри, Метейя, какая красивая в траве лежит игрушка, – сказал он своему другу.

И поднял яйцо. Рыжеволосый Метейя подбежал к нему и, с жадностью простирая к смуглому отроку руки, воскликнул просящим голосом:

– О, миленький Кения, отдай, отдай мне это золотое яичко! Дай, дай мне его.

Засмеялся Кения и отдал яйцо Метейе, говоря:

– На, возьми. Пусть оно будет твоим, если так тебе его захотелось.

И зарадовался Метейя. Подбрасывал яичко и любовался переливною игрою многоценных камней на нем.

Тогда вышли из ворот старейшины городские и поклонились отроку Метейе, держащему в руках золотое яйцо, и нарекли его царем того города.

Возник было в народе спор, кому быть царем. Некоторые легкомысленные юноши говорили, что на черноокого Кению надлежит возложить царскую диадему.

Говорили:

– Черноокий отрок поднял яйцо наше и потом по своей воле дал его рыжему и жадному мальчишке. Черноокому и прекрасному Кении надо быть нашим царем, он щедр и великодушен, как и подобает быть царю.

И прекрасные девы, подстрекая к непокорству любезных им юношей, шептали:

– Золотую диадему на смоляно-черные волосы Кении возложить, – как это будет красиво!

Но старые люди говорили:

– Царь не тот, который отдает, а тот, который требует и берет. Владыка нужен городу, а не мягкосердечный отрок с женственною душою.

И когда немногие приверженцы Кении вздумали упорствовать и длить бесполезные, но смущающие толпу споры, их связали, и тела их сожгли.

Так воцарился в той стране Метейя. Сказал вельможам:

– С другом моим Кениею шли мы долгим и трудным путем. Черные очи милого моего друга приметили в густой траве мое царское яйцо. Верным и преданным другом моим был и пребудет Кения, и место его да поставится самое первое, по правой стороне от моего царского, блистающего и украшенного ложа. На друга моего Кению самые богатые и красивые, какие только найдутся в городе, наденьте одежды и на руку ему дайте самое дорогое и красивое кольцо.

И сделали так, как повелел царь Метейя. По правой стороне от царя сидел отрок Кения, но не возгордился. Черные глаза его мерцали, как две погасшие, но все еще прекрасные звезды. Уста его алели, как две розы, как две яркие розы, над которыми рыдает соловей. И золотое кольцо с алмазом сверкало на его руке, как вечерняя звезда на багрово-дымном небе заката. И были глаза его без сияния, уста его без улыбки, и руки его не радовались.

Черными и спокойными смотрел он на царя Метейю глазами, и стало грустно царю Метейе, и однажды спросил царь Метейя друга своего Кению:

– Милый друг мой Кения, не завидуешь ли ты мне?

Кения склонил низко голову, как надлежит делать тем, к кому обращено царское высокое слово, и сказал спокойно:

– Великий царь, я тебе не завидую.

Царь нахмурился и спросил снова:

– Милый Кения, не хочешь ли ты быть царем?

И ответил Кения:

– Я не хочу быть царем.

– Кения, ты, может быть, думаешь, – продолжал спрашивать царь, – что ты поднял яйцо и потому имеешь право быть царем?